Стеклодувы

Мэр Монлибер, председатель Виллет и другие официальные лица вышли из мэрии без единого слова протеста. Тогда и только тогда брат подмигнул Франсуа.

– Поверщики заперты в церкви, – сказал он, – а ключ находится у меня. Предлагаю отправиться туда и посмотреть, правильно ли они считают голоса.

В тот вечер я возвратилась в Шен-Бидо одна, если не считать шести национальных гвардейцев, которых отрядили в качестве моего эскорта. И первичные выборы в кантоне Голль, которые состоялись на следующий день, прошли без меня. Вся процедура, как мне потом рассказывали, проходила достаточно гладко до тех пор, пока кто-то из официальных лиц не высказал жалобу в связи с событиями, происшедшими накануне, после чего этому человеку дали понять, что если он и дальше будет мутить воду, рабочие из Шен-Бидо с большим удовольствием разделаются с ним по-своему. После этого он замолчал.

Меня нисколько не удивило, когда выборы были закончены, что от департамента Голль были избраны мой брат и мой муж. Какие бы чувства ни испытывала при этом я сама, было ясно одно: политика запугивания принесла свои плоды. "Судьба нации, – говорил мой деверь Жак Дюваль, – зависит от того, кто будет избран в качестве депутатов". От Луар-и-Шер прошли одни только прогрессисты. Среди них не было ни одного умеренного.

Падение Вердена второго сентября привело всю страну в состояние тревоги. Если враг продвинется хотя бы на один шаг, мы готовы дать ему отпор. Я, по крайней мере, готова была сражаться на нашем заводском дворе бок о бок с мужчинами.

"Опасность надвигается, – писал нам Жак Дюваль из Парижа. – Здесь у нас в столице бьют в набат. То же самое нужно делать в каждом департаменте Франции, чтобы каждый гражданин встал на ее защиту".

В тот самый день, когда он писал это письмо, толпы парижан ворвались в тюрьмы, и более тысячи двухсот арестованных были убиты. Мы так никогда и не узнали, кто был в этом повинен. В качестве причины, оправдывающей это деяние, называлась всеобщая паника. Был пущен слух, который моментально распространился по всему городу, что аристократы, находящиеся в тюрьмах, имеют оружие и только ждут подходящего момента, чтобы вырваться на свободу и поубивать всех жителей Парижа. Снова на сцене появились "разбойники" восемьдесят девятого года.

Двадцатого сентября прусские и австрийские войска потерпели поражение при Вальми, и через несколько дней Верден снова был взят нашими солдатами. Народная армия отозвалась на призыв.

Новое Собрание – Национальный Конвент – было созвано в первый раз двадцать первого сентября. На стекловарне в Шен-Бидо мы вывесили трехцветное знамя, а наши рабочие в форме национальной гвардии пели новую песню-марш, которая пришла на смену "Ca ira!", она называлась "Марсельеза".

В тот вечер за ужином в господском доме мы с Франсуа и Мишелем достали драгоценные бокалы – точное повторение того, который был сделан двадцать лет тому назад для Людовика XV в шато Ла-Пьер, и выпили за новую республику.

Глава пятнадцатая

"Национальный Конвент объявляет Луи Капета, последнего короля Франции, виновным в заговоре против свободы нации и в попытке нанести урон благополучию и безопасности государства.

Национальный Конвент приговаривает Луи Капета к смертной казни".

В январе девяносто третьего года не было ни одного дома во всей стране, где не обсуждали бы это событие, высказываясь либо против короля, либо, наоборот, в его защиту. Робеспьер сформулировал этот вопрос со свойственной ему ясностью, заявив в одном из своих выступлений в Конвенте в декабре этого года: "Если король невиновен, значит, виновны те, кто лишил его трона".

Двух мнений здесь быть не могло. Либо то, что король был свергнут с престола за оказание помощи иностранным державам против своей собственной страны было правильно, либо это было неправильно. Если правильно, значит, монарх виновен в измене и должен понести наказание. А если неправильно, то нужно распустить Национальный Конвент, извиниться перед королем и капитулировать перед противником.

– Против логики Робеспьера спорить невозможно, – говорил мой брат Пьер. – Конвент должен либо обвинить короля, либо признать виновным себя. Если оправдать короля, это равносильно признанию, что не нужно было провозглашать республику и что нужно сложить оружие перед Пруссией и Австрией.

– Да п-причем тут логика? – отозвался Мишель. – Людовик – предатель, это и без того известно. Стоит Конвенту п-проявить хоть малейшую слабость, и все аристократы, все священники начнут радостно потирать руки. Всех их надо отправить на гильотину, всех до единого.

– А почему нельзя просто выслать королевскую фамилию из Франции? спросила я.

Оба моих брата дружно застонали, к ним присоединился и Франсуа.

– Выслать? – воскликнул Пьер. – И допустить, чтобы они использовали свое влияние для получения помощи? Представь себе, например, что королева находится в Австрии? Нет, пожизненное заключение – вот что нужно. Это единственно возможное решение.

Мишель сделал выразительный жест, направив большой палец в землю.