Стена памяти

В погребе пахнет потом, голодом, страхом и человеческими экскрементами. Не только Эстер, но и никто толком ничего не знает. Когда света достаточно, Эстер без конца смотрит и смотрит на оставшийся от сучка свиль, пока сквозь узоры его волокон не начинают проступать крохотные очертания людей и трамваев, уличных фонарей и карет с маленькими кучерами на козлах, а у кучеров, одетых в бархат, в руках еще более крохотные кнуты, а вокруг всего этого облупленные домики и голые деревья, и чем дольше она туда смотрит, тем ей яснее, что это и впрямь живой микроскопический темный город, в котором идет дождь, и кишащий всюду народ месит ногами грязь.

Дважды у Эстер прямо там, во тьме подвала, происходят генерализованные тонико-клонические приступы. Ее ноги судорожно бьются о выложенные досками стены, и ее все держат, чтобы не грохотала, чья-то ладонь зажимает ей рот, а еще кто-то держит ее, чтобы лежала на боку. Она видит, как Мириам Ингрид Берген едет в поезде, смотрит в окошко, усадив себе на колени одну из младших девочек. Видит семью, которая стоит снаружи в темноте, ждет, пока поезд не пронесется мимо.

Через два дня детей переправляют в Лондон на рыбацком судне с пушками, только что приваренными к постаментам на носу. В Англии Эстер предъявляет какому-то докеру деньги и письмо от доктора Розенбаума. Ее помещают в больницу, где мужчина в белом халате наделяет ее подержанной одеждой, бутылкой люминала и документами на въезд в Соединенные Штаты.

22

Вот голос Инги Хоффман:

– На Бендерштрассе был еврейский обувной магазин. В ту ночь, когда повсюду били стекла, какой-то мальчишка проломил дверь и заполз внутрь. Снаружи стоял его отец, и, когда мальчишка вылез обратно с четырьмя парами туфель, он стал ругать сына. Я думала, он ругает его за воровство, а он ругался, потому что одна из пар состояла из двух правых туфель. Он послал мальчишку обратно, чтобы тот исправил свою оплошность.

Инга пытается усмехнуться, но получается судорожный всхлип.

А вот голос маленькой Зиты Деттман:

– Не все относились к нам плохо. Однажды две дамы оставили у нас на крыльце корзинку с выпечкой. Ну, вы же помните! Я схватила какую-то плюшку – и сразу в рот. Она была с клубничным вареньем. С клубничным вареньем!

Слышится голос какой-то совсем маленькой девочки. Она поет:

– Папа купил нам козлика-кроху. Всего за два зуза, очень неплохо…{134}

Ее перебивает Герда Копф:

– У всех на слуху утверждение, будто в иные моменты перед твоими глазами проносится вся жизнь. Но это не так. Жизнь ведь очень большая, она содержит миллиард разных вещей – столько, сколько, наверное, иголок на сосне. При этом музыки ты не слышишь, лишь какой-то звук вроде далекого-далекого вскрика. Будто вдруг дым откуда-то вырвался. Или женщина чуть вдохнула, словно собирается запеть.

Пауза. Шарканье ног. Эстер сидит на заднем дворе, и по зонту, который укрепил над нею Роберт, стучит дождь. В воздухе разливается особая сладость, густая, многоцветная – здесь и роза, и просто мокрая трава. Эстер слышно, как сквозь чащу деревьев пробивается голос Регины Гольдшмидт:

– В конце квартала мы часто видели одну женщину, бездомную. Все звали ее Тетка-в-Очках. Она годами спала на тротуаре. Бывало, другие девочки говорили: ну почему бы ей не уйти куда-нибудь? А я знаю почему. Потому что Тетке-в-Очках идти было не к кому. И поэтому она сдалась. Я принесла ей расческу, потому что ее волосы были в жутком виде. А потом я подумала: ей ведь холодно, и отдала ей мой красный шарф. Все равно коричневый у меня был куда приличнее. Потом я отнесла ей шерстяной плед с цветными кругами, который взяла из комода в комнате фрау Коэн. Я положила его рядом с Теткой-в-Очках, когда она спала. Помню, руки у нее были все покрыты чешуйками, так что я была рада, что она не проснулась. Через два дня полицейские увели ее, арестовали за кражу, а я ничего не сказала. Больше я Тетку-в-Очках не видела. И никто ее больше не видел. Это осталось у меня в памяти. Вот, запомнилось.

Дождь слабеет. С листьев капает. Весь сад курится паром.

23

Комитет спасения евреев отдает Эстер на попечение бездетной пары в Нью-Джерси. Так совпало, что их фамилия оказывается Розенбаум. Они румынские иммигранты в первом поколении, живут в двухкомнатном доме, оборудованном на барже. Обеденный стол у них маленький (большой на их барже, которую они называют «нашей галерой», просто не помещается), зато порции еды кажутся Эстер бесстыже огромными: большущие кусищи баклажана, ломти курятины, полные тарелки дымящегося супа из зеленого горошка. Три раза в день все втроем они собираются за этим столиком в плавучем доме, пахнущем трюмной водой, сапожным кремом и пахлавой.

Каждый день Эстер пишет письма Мириам. Мистер Розенбаум собирает письма в пачки по шесть штук и отправляет с почтового отделения, что в городе Томс-Ривер. Куда они уходят, кто их получает, чьи руки от них избавляются, Эстер не узнает никогда.