Степь в крови

– Вам знаком этот почерк? – Минин вынул из кармана записку, обнаруженную у Глебова, и подал ее испуганной девушке. – Здесь также подпись «Доброхот». То письмо, что показывал вам граф, было написано этой рукой?

Вера осторожно приняла записку из рук Минина и бегло пробежала ее глазами.

– Нет, – она отрицательно покачала головой, – то письмо было написано мелким каллиграфическим почерком. А здесь большие печатные буквы, и слово «Доброхот» написано иначе. Мне кажется, это писал другой человек. Но тогда я не обратила внимания на почерк, я могу ошибиться, я не думала, что все так получится, – она возвратила записку Минину. – Вы поможете графу? Ведь я была с вами искренна, не подведите меня. Я очень боюсь.

Зетлинг и Минин вышли в гостиную, оставив расстроенную девушку на попечение Марии Александровне. Минин был полон решимости действовать:

– Мы сегодня еще можем успеть наведаться к графу.

– Думаешь? – Зетлинг устало покачал головой. – Шторм разыгрался нешуточный. Как бы нашей лодчонке не разбиться в этих водах. Я предлагаю подождать до завтра. Как говаривал мой давний наставник, умение ждать – великий дар. И время дает нам такую блестящую возможность. За вечер многое может перемениться. А завтра поутру мы стремглав отправимся к нашему дорогому графу и попытаемся объясниться…

– Если он доживет до завтра, – недовольно буркнул Минин.

– Ну а коли не доживет, так тем более будет дополнительный повод к размышлениям. Знаешь, – Зетлинг доверительно положил ладонь на могучее плечо Минина и, подойдя к нему вплотную, сказал сдавленным голосом: – Я чувствую, здесь дело не в забавах графа Гутарева, не в злосчастной судьбе поручика Глебова и даже не в истории с посольством. Здесь скрыто что-то иное, глубокое и решающее. А то, что мы видим, – лишь далекое и глухое эхо происходящих событий. И нам нужно ждать и постепенно, шаг за шагом, подбираться к сокровенному, чтобы в решающий момент нанести неожиданный и неотразимый удар.

Глава восьмая, в которой пойдет речь о запоздалом душевном порыве

Оставленный Мининым посреди кабацкого разгула есаул Куцеба загрустил. Его угнетало предчувствие недоброго. До сих пор, с самого того дня, когда вместе со станичниками поднялся против большевистской власти, он ощущал на себе благоволение судьбы. Жизнь офицера гарнизона была неутомительной и несла в себе опасность лишь чрезмерным увлечением вином, женщинами и хмельными драками.

Но есаул был человеком вдумчивым и во всем ценил меру и достоинство. А потому худшие и непредсказуемые последствия кабацкой доблести миновали его.

И все это благополучие вдруг, в одночасье рухнуло. Куцебу избрали для участия в злополучном посольстве в Сибирь. Дальнейшее уже известно. Есаул принужден был скрываться, оправдываться, на его долю выпало испытание яростным дознанием, учиненным нашими героями, и вот наконец он оказался в роли доносчика. Есаулу это претило. Но запах жизни, бьющейся в напряженных висках, соблазн удержать беспечность любой ценой давно уже притупили голос совести в неукротимой душе есаула. Куцеба решился с достоинством нести павший на его плечи крест.

Поднявшись из-за стола, есаул пошел на кухню. Он хорошо знал обслугу и, перекинувшись скабрезной шуткой со скуластой и дородной поварихой, взял под руку управляющего и повел его в кладовку.

Пантелеймон Алексеевич служил в должности управляющего «Соловья-разбойника» с незапамятных времен. Завсегдатаи сего почтенного заведения в глаза именовали этого сухого невысокого старика Заправилой и сердечно жаловали его за щедрость и забывчивость. В действительности почтенный управляющий, конечно же, не был столь безнадежно беспамятен, как желал казаться. Его принципом было видеть лишь то, что непосредственно касалось его, а запоминать – тем паче уж самое необходимое. По-видимому, именно такая редкая в наш век принципиальность и сослужила Пантелеймону Алексеевичу добрую службу, содеяв его всеми любимым и чистым сердцем долгожителем.

Распознав суть вопросов есаула, Пантелеймон Алексеевич увлеченно развел руками, крякнул и пустился в нескончаемые россказни о последней драке между слободским казаком и двумя чернорабочими с арсенала. Неизвестно к чему он приплел вдохновенные тирады относительно недавних успехов белых армий, язвительно прошелся по большевикам, закончил припевом царского гимна и выскочил вон на зов властной поварихи.

Первое очарование есаула масштабом личности управляющего рассеялось, и ему стало совсем не по себе. Однако он еще с четверть часа прохаживался по кухне и кладовым, заигрывал с прислугой и даже попытался что-то выведать у вулканоподобной поварихи. Но все напрасно.