Стигал

– Из-за вас и праздник не праздник… Внук Дадуева говоришь? А зачем шел сюда?

А зачем я шел? Шел, чтобы хоть как-то заступиться за деда, хоть после смерти оказать ему какую-то почесть, по-человечески похоронить. И не скрою, как только я покинул братьев, я почувствовал ужасное одиночество и бессилие, я плакал, горько плакал, и хорошо, что такая пурга, – никто меня не видит, никого на улице нет, а я плачу, но иду. И тут, сквозь бушующий ветер, я словно воочию увидел суровый образ деда и услышал его глас:

– Ты ведь уже мужчина. Старший. Ответственный. Нюни не распускай. Это не поможет… Лучше не забывай, что ты чеченец. В руки себя возьми.

Я встал как вкопанный. Впервые в жизни я слышу, как бьет барабанный бой крови в висках, как давит затылок, как я тяжело и прерывисто дышу, и воздуха мне не хватает. И тут же я вспоминаю, что каждое утро перед зарядкой мне старик-учитель то же самое говорил:

– Так, в руки себя возьми. Все под – личный контроль. Гармония! Главное, дыхание. Ровно и спокойно дыши. Почувствуй жизненную сладость каждого кислородного глотка.

Так я и сделал. И сквозь эту пургу, этот колючий ветер и жесткий снег я почувствовал сладость жизни. Потому что во мне бурлила та же пурга, потому что я почувствовал гармонию с природой; я ровно и спокойно задышал и стал сильным, уверенным. И это чувство продолжалось до тех пор, пока я не вошел в это здание, но надломился, почти коленки затряслись, когда я попал в эту воняющую смертью камеру.

– Зачем шел? – вновь рявкнул начальник.

– За что деда арестовали? – жалким, не своим голосом наконец выдал я.

– Контра был твой дед! – гаркнул он. – Ненавидел нас и нашу власть. Разве не так? Ты-то уже не маленький, и это знаешь, – он почему-то улыбнулся или попытался улыбнуться. – А ты, молодое советское поколение, правильно сделал, что сам пришел. Так зачем ты пришел?

– А от чего дед умер?

– От чего умер? – удивился начальник, усмехнулся. – Подох. Хе-хе, ты и не поверишь. Никто его пальцем не тронул. Сам подох. Вот там же, где ты стоишь, и я его поставил по стойке смирно, как положено врагу народа стоять, и часовой рядом, чтобы не сел, не лег, а стоял – всю ночь стоял… наутро я пришел, а он, гад, стоит, только весь в дерьме – обделался весь. Вонь такая! А мне здесь работать. И я ему говорю: «Убери после себя… Как? Язычком, язычком все вылижи, съешь… Не съешь?» А он стоит, трясется, и слезы по седой бороде, пена в уголках рта… Упертый был дед. Кровь носом пошла, он упал. Я вызвал врача. Сам подох… да и сколько можно жить!?

Я это все слушал; наверное, как дед, тоже трясся и плакал, а начальник продолжал:

– А ты наше новое, молодое поколение, наше будущее – правильно сделал, что сам явился. Будешь на нас работать. А не то… Ну ты, я надеюсь, сам все понимаешь. Кто бы он ни был, а враг народа – враг! И мы все понимаем, в первую очередь – вы, комсомольцы. Ты ведь комсомолец? Вот! Ты обязан беспощадно бороться с врагом… Подпишешь бумагу. И гуляй Новый год. А после Нового года сразу же явишься. Работы много.

– А можно деда похоронить? – вырвалось у меня. – Он мечтал быть похороненным на Родине, на Кавказе.

Даже сквозь обильные слезы я увидел, как крайне изменилось в изумлении лицо начальника. Он даже откинулся назад:

– Ну вы странный народ?! Кого хоронить? В топке он. Откуда, думаешь, это тепло? – он посмотрел на часы. – Меня дома гости ждут, а я из-за тебя тут, – с шумом, толстыми ногами отшвыривая стул, он встал, гнев на лице. – А ну подписывай бумагу и пошел вон, пока я добрый. Отработаешь, может, прощу.

– Ничего я подписывать не буду и работать на вас никогда не буду!

– Что?! Ах ты свиненыш, сукин сын, – огромный, свирепый, страшно матерясь, он двинулся на меня.

Я в конец испугался, дрожал. А он большой, мощной лапой обхватил мою тонкую шею, склонил, потащил к столу:

– А ну подписывай, твою мать…

До этого, может, как трус, а более ощущая свою слабость и невольно думая о младших братьях, я все терпел, сносил, почти сломался – обстановка и обстоятельства к этому толкали… Но когда упомянули и оскорбили мою бедную, несчастную мать, мою священную память о ней, рефлекторно сработала тренировка учителя. Девиз – вся сила в животе! И словно внутри меня эта сжатая под напором большевисткой власти пружина выпрямилась, стала стержнем, и я, довольно ловко и неожиданно для властителя, вырвался, отскочил вновь в свой угол. А он от неожиданности – ведь он барин, а мы все его холопы – совсем рассвирепел. Всей тушей двинулся на меня, и теперь я не ожидал, что у такой туши такой резкий, уже прилично отработанный, мощный кулак. Лишь в последний момент, на инстинкте натренированности, я едва успел уклониться – удар пришелся не в челюсть, а в шею. Швырнуло к столу, но я не упал, а сгруппировался и даже боевую стойку принял, потому что этот удар ошеломил, но не вырубил, а, наоборот, встряхнул мое сознание, и главное, этот удар вышиб навсегда слезы из моих глаз, сделал ясным мой взгляд.

– Ах ты, гад! – начальник вовсе вышел из себя, он не привык к отпору и неповиновению.