Стигал

Вначале я был в юношеской колонии, это хуже всего – детсад. А потом перевели во взрослую, на рудники. Мы тогда и не знали, что такое урановые рудники – народ болел, штабелями грузили мертвых. А я молодой, сильный, каждое утро занимаюсь по заветам наставника, и у меня одна забота – братьям на свободе помочь, и я им помогал. Уже через год-полтора у меня было такое положение, что я их всякими способами из зоны мог поддерживать. Я никогда не был блатным и ненавидел этих бездельников. И хотя меня как-то нарекли этим званием, короновали, но я не был вором в законе и вообще это слово вор не любил. В детстве у соседей полмешка картошки своровал, так дед узнал, заставил отнести обратно, извиниться, а после так палкой ладони отбил, что я всю жизнь не только не воровал, но и воров презирал. Ведь они, в принципе, все так или иначе стукачи. А дед меня учил работать – даже чуть лучше остальных. Вот так я и на зоне делал. Не то что по черному пахал, но умел организовывать, где-то пример показать, а где-то заставить и проучить.

А тут война. Она для всех война. И такие как я фронту понадобились. Меня из Курганской области перевели аж на далекий Север. В Мурманск. И еще дальше – на полуостров Рыбачий, далее лишь Северный Ледовитый океан. Наша задача – обезвреживать акваторию моря от вражеских мин. Главная цель – подплыть к мине, попытаться вручную выкрутить запал и тогда доставить все это на берег. Задача очень тяжелая, почти невыполнимая, мы смертники. Потому что море холодное, постоянно штормит. А мины, как ежики, с щипами, не так коснешься – взрыв. Бывают просто детонируют, а некоторые с часовым механизмом. Нас на военном катере подвозят поближе, пересаживают в шлюпку по два-три человека и указывают цель, иногда и не одну. А к ней в этот шторм и подойти тяжело. Море ледяное, брызги, волны; мы мокрые, руки холодные, деревянные, непослушные; лишнее движение и – взрыв! Зато море – простор, свобода. Поначалу было очень тяжело. Я ведь даже толком плавать не умею, а моря, этой ледяной толщи под собой, до ужаса боюсь. В первую ходку повезло – и море было очень спокойное, и мина податливая, обезвредили и даже на буксире притащили, чтобы инженеры изучали конструкцию. А вот во второй раз я на веслах сидел, два моих напарника на носу – к мине подошли. А море играет, штормит. Очень долго они возились. Я им кричу: «Быстрее, осторожнее», а у самого руки оледенели, и у них тоже самое – вот и бабахнуло! Конечно, мне повезло, но и натренированность тела помогла. Меня и еще одного напарника даже не задело, просто швырнуло из шлюпки. В ледяной воде я пришел в себя, забултыхался, всплыл. И хорошо, что сапоги для тепла на два размера больше были, сами сползли, а ватник я скинул. Заорал. Был в панике. А тут напарник рядом всплыл – я ведь не могу, даже в такой ситуации, при ком-то нюни распускать. Взял, как говорится, себя в руки, тем более что наша лодка, хоть и прилично побитая, оказалась рядом, метрах в трех. Мой напарник, оказывается, был хорошим пловцом. Как размахался, до лодки доплыл, этим меня подстегнул. Мы оба за один борт ухватились, лодку чуть не перевернули. Для противовеса я двинулся к другому борту. Кажется, совсем чуть-чуть – всего два-три метра, но какое это было преодоление. Руки уже окоченели, а самое тяжелое – поясница как камень, в почках адская боль, давит смертельно, даже сознание почти отключается. И что значит телом владеть – я из последних сил смог на руках подтянуться, бросил себя на дно лодки. Сделать что-либо еще я уже не мог; не то что кого-то спасти, я и сам был почти при смерти. Даже не помню, как меня спасли. Позже узнал, что на военном катере, который вывозил нас в море для зачистки акватории, один из младших офицеров был наш земляк. Он знал, что я чеченец, и после взрыва настоял, чтобы катер пришел за нами… Так меня и подняли на борт. Именно этот земляк лично занялся мной, не дал умереть, а на берегу сумел меня поместить в санчасть, где меня вылечили. Жаль, я его имени так и не узнал.