Стихотворения

– Позвольте мне чубук, я закурю.

– Пожалуйте огня.

– Благодарю.

А Пушкин думал: «Он весьма умен

И крепок духом. Видно, метит в Бруты.

Но времена для Брутов слишком круты.

И не из Брутов ли Наполеон?»

Шел разговор о равенстве сословий.

– Как всех равнять? Народы так бедны, —

Заметил Пушкин, – что и в наши дни

Для равенства достойных нет условий.

И посему дворянства назначенье —

Хранить народа честь и просвещенье.

– О да, – ответил Пестель, – если трон

Находится в стране в руках деспо́та,

Тогда дворянства первая забота

Сменить основы власти и закон.

– Увы, – ответил Пушкин, – тех основ

Не пожалеет разве Пугачев…

– Мужицкий бунт бессмыслен… – За окном

Не умолкая распевала Анна.

И пахнул двор соседа-молдавана

Бараньей шкурой, хлевом и вином.

День наполнялся нежной синевой,

Как ведра из бездонного колодца.

И голос был высок: вот-вот сорвется.

А Пушкин думал: «Анна! Боже мой!»

– Но, не борясь, мы потакаем злу, —

Заметил Пестель, – бережем тиранство.

– Ах, русское тиранство – дилетантство,

Я бы учил тиранов ремеслу, —

Ответил Пушкин.

«Что за резвый ум, —

Подумал Пестель, – столько наблюдений

И мало основательных идей».

– Но тупость рабства сокрушает гений!

– В политике кто гений – тот злодей, —

Ответил Пушкин.

Впрочем, разговор

Был славный. Говорили о Ликурге,

И о Солоне, и о Петербурге,

И что Россия рвется на простор.

Об Азии, Кавказе, и о Данте,

И о движенье князя Ипсиланти.

Заговорили о любви.

– Она, —

Заметил Пушкин, – с вашей точки зренья

Полезна лишь для граждан умноженья

И, значит, тоже в рамки введена. —

Тут Пестель улыбнулся.

– Я душой

Матерьялист, но протестует разум. —

С улыбкой он казался светлоглазым.

И Пушкин вдруг подумал: «В этом соль!»

Они простились. Пестель уходил

По улице разъезженной и грязной,

И Александр, разнеженный и праздный,

Рассеянно в окно за ним следил.

Шел русский Брут. Глядел во след ему

Российский гений с грустью без причины.

Деревья, как зеленые кувшины,

Хранили утра хлад и синеву.

Он эту фразу записал в дневник —

О разуме и сердце. Лоб наморщив,

Сказал себе: «Он тоже заговорщик.

И некуда податься, кроме них».

В соседний двор вползла каруца цугом,

Залаял пес. На воздухе упругом

Качались ветки, полные листвой.

Стоял апрель. И жизнь была желанна.

Он вновь услышал – распевает Анна.

И задохнулся:

«Анна! Боже мой!»

24–25 марта 1965

* * *

И всех, кого любил,

Я разлюбить уже не в силах!

А легкая любовь

Вдруг тяжелеет

И опускается на дно.

И там, на дне души, загустевает,

Как в погребе зарытое вино.

Не смей, не смей из глуби доставать

Все то, что там скопилось и окрепло!

Пускай хранится глухо, немо, слепо,

Пускай! А если вырвется из склепа,

Я предпочел бы не существовать,

Не быть…

1965

* * *

Пью водку под хрустящую капустку.

В окне луна. Снаружи слышен хруст

Задумчивых шагов по первопутку.

Все это вместе навевает грусть.

Пью. Наливаю. По второй, по третьей.

Шаги затихли. Вечер снова тих.

И опыт четырех десятилетий

Понуро и печально входит в стих.

Я понимаю, если бы не юмор,

Зарезаться бы надо огурцом.

Но если вышло так, что ты не умер —

Сиди и пей с потерянным лицом.

Пью. Наливаю. Пятую. Шестую.

Закусываю, глядя на луну.

И все живу. И все же существую.

А хорошо бы снова на войну.

Февраль или март 1966

* * *

Химера самосохраненья!

О, разве можно сохранить

Невыветренными каменья

И незапутанною нить!

Но ежели по чьей-то воле

Убережешься ты один

От ярости и алкоголя,

Рождающих холестерин;

От совести, от никотина,

От каверзы и от ружья, —

Ведь все равно невозвратима

Незамутненность бытия.

Но есть возвышенная старость,

Что грозно вызревает в нас,

И всю накопленную ярость

Приберегает про запас,

Что ждет назначенного срока

И вдруг отбрасывает щит.

И тычет в нас перстом пророка,

И хриплым голосом кричит.

1966

Двор моего детства

Еще я помню уличных гимнастов,

Шарманщиков, медведей и цыган,

И помню развеселый балаган

Петрушек голосистых и носастых.

У нас был двор квадратный. А над ним

Висело небо – в тучах или звездах.

В сарае у матрасника на козлах

Вились пружины, как железный дым.

Ириски продавали нам с лотка.

И жизнь была приятна и сладка…

И в той Москве, которой нет почти

И от которой лишь осталось чувство,

Про бедность и величие искусства

Я узнавал, наверно, лет с пяти.

Я б вас позвал с собой в мой старый дом…

(Шарманщики, петрушка – что за чудо!)

Но как припомню долгий путь оттуда —

Не надо! Нет!.. Уж лучше не пойдем!..

1966

Смерть поэта

Что ж ты заводишь

Песню военну,

Флейте подобно,

Милый снегирь?

Державин

Я не знал в этот вечер в деревне,

Об успении Анны Андревны,

Но меня одолела тоска.

Деревянные дудки скворешен

Распевали. И месяц навешен

Был на голые ветки леска.

Провода электрички чертили

В небесах невесомые кубы.

А ее уже славой почтили

Не колонные залы и клубы,

А лесов деревянные трубы,

Деревянные дудки скворешен.

Потому я и был безутешен,

Хоть в тот вечер не думал о ней.

Это было предчувствием боли,

Как бывает у птиц и зверей.

Просыревшей тропинкою в поле,

Меж сугробами, в странном уборе

Шла старуха всех смертных старей.

Шла старуха в каком-то капоте,

Что свисал, как два ветхих крыла.

Я спросил ее: «Как вы живете?»