Стихотворения

Или возьмем характеристику его страданий из стих. "Напрасно над собой я делаю усилья"… Поэт хочет "стряхнуть печали тяжкий гнет"; но без конца тянутся "дни уныния и бессилья". "Без образов, как дым, плывут мои страданья, беззвучно, как туман, гнетет меня тоска. Не стало слез в глазах, в груди — негодованья! Как смерть, печаль моя тяжка". "Грозный" дар страданий очерчен здесь такими определенными штрихами, которые не оставляют ни малейшего сомнения насчет его "титаничности". Хотя и тут дело не обходится без "сильной" терминологии: тоска тяжка, как смерть, но это только тоска, только печаль. От страданий, которые знал, например, Надсон, остался — употребляем собственное выражение поэта — один "туман".

Необходимо остановиться еще на одной особенности в обрисовке "страданий", одинаково намеченной в обоих стихотворениях. Состояние тоски овладевает поэтом после выдержанного "боя", как следствие поражения. "Не стало слез в глазах, в груди — негодованья": раньше слезы и негодование были; был более острый период, следствием которого и является настоящее "бессилие". Делаются, одним словом, указания на генезис тоски, скорби, печали. И это обычная схема описания у Минского.

Предлагается, например, вниманию читателей портрет женщины. Лицо женщины печально. "Ее лицо прекрасное ("Портрет") пленяет не той беспечной, яркой красотой, что женщину красивую равняет с цветком красивым, с ланью молодой. Ее чело морщинами покрыто, вкруг милых уст свила гнездо печаль". И сейчас же делается добавление: "сохранил ее очей хрусталь глубокий след борьбы глубоко скрытой".

Опять-таки подобные экскурсии в область генезиса "страданий" ничуть не противоречат сказанному выше о "туманном" характере последних, не возвращают последним их прежней, "трагической" ценности. Напротив, они умаляют их ценность, говоря о "борьбе", о "боях", об острых моментах душевной жизни постоянно как о чем-то прошлом. Н. Минский тем самым отодвигает эту борьбу, эти бои, эти острые моменты в даль, сдает их, так сказать, в архив. Они обращаются в простое воспоминание. Зато ярче вырисовывается тусклое настоящее, бессильная печаль.

Перед поэтом стоит женщина, потерявшая ребенка. Границы трагического прошлого и "бессильного" настоящего в данном случае очень близки, почти сливаются. "Источник слез весь осушив до дна, но праха детского не воскресив слезами… бессильного отчаяния полна… как тень предстала ты пред нами"… В ее душе свершается "таинство безмолвное" страдания, чаша мук "кипит через края". Что же испытывает поэт при ее виде? Он смотрит на нее "с восторгом пламенным и умиленьем чистым", ему хочется "мечтать у ее ног", хочется венчать в мечтах ее скорбь "лучистым венцом красоты".

      …так прелестен был страдальческий твой лик,       Так целомудренно уста твои молчали,

       Что я благословил невольно этот миг       За то, что я узрел, за то, что я постиг       Печать небес в земной печали.

Мы отметили это стихотворение, как пример наиболее красочного трактования "страдальческих" мотивов, доступного Минскому. Берется, действительно, драматический эпизод. Но поэт опять-таки сводит драматизм к скорби бессилия. Затем демонстрируется здесь культ "страданий"… И опять-таки культ страданий, значительно обесцвеченный даже сравнительно с концепцией Владимира Соловьева. Это уже не простая гармония двух противоположных начал. Гармония здесь превращается в эстетику, притом в эстетику невысокого полета. Н. Минский поклоняется даже не трагической красоте, а красоте бессильного томления.

Бессильному "страданию" он воспел настоящий гимн. Он объявил бессилие синонимом наиболее острых страданий, синонимом величайшей силы: "Нет муки сладострастней и больней, нет ядовитей ласки, жгучей жала, чем боль души, которая устала и спит в гробу усталости своей… Бессильная, она судьбы сильней". Вместе с тем состояние бессилия есть состояние гармонии. "Кристальным льдом отрава мыслей стала. Разрешена в созвучии финала мелодия безумий и страстей"… Вот на каких предпосылках построен афоризм:

"Тайна мук прекрасней тайны счастья" ("Элегия. — Мой полдень миновал"). Так один фантом сменяется другим. Место абстрактного страдания занимает абстрактная скорбь, абстрактная печаль. Последние становятся настоящими героинями лирических стихотворений. Все, что носит на себе печать скорби и печали, все, что является источником скорби и печали, оказывается, в глазах поэта, наделенным величайшею ценностью. Пристрастие скорби и печали доходит до любопытных парадоксов.