Стихотворения

Мотив, лично столь близкий Апухтину, пришелся не ко времени в 60-е годы. Погружение в собственные страдания тогда не поощрялось, ждали стихов о страданиях "других", социально униженных, оскорбленных. А у Апухтина страдания обычно имеют не конкретно-социальный, а бытийный смысл. "Человек, — писал П. Перцов, — является в стихах Апухтина не как член общества, не как представитель человечества, а исключительно как отдельная единица, стихийною силою вызванная к жизни, недоумевающая и трепещущая среди массы нахлынувших волнений, почти всегда страдающая и гибнущая так же беспричинно и бесцельно, как и явилась". {Перцов П. Философские течения русской поэзии. Спб., 1899. С. 350.} Если убрать из этого вывода излишнюю категоричность и не распространять его на все творчество Апухтина, то по сути он будет справедлив.

Наиболее подробно о страдании как неизбежной участи человека сказано в апухтинском "Реквиеме". Человеческая жизнь предстает в этом стихотворении как цепь необъяснимых, роковых несправедливостей: "любовь изменила", дружба — "изменила и та", пришла зависть, клевета, "скрылись друзья, отвернулися братья". Апухтин говорит о том дне, когда в герое "шевельнулись впервые проклятья". Эта строка отсылает к известному стихотворению Некрасова "Еду ли ночью…". Шевельнувшиеся проклятья в некрасовском герое — знак зародившейся в нем потребности социально мыслить о жизни, понять, кто в этом мире, в этом обществе виноват в страданиях людей. {Об этом писал Б. О. Корман в кн.: Лирика Некрасова. Ижевск, 1978.} В апухтинском стихотворении слова о шевельнувшихся проклятьях — сетованье по поводу несправедливого и жестокого миропорядка: речь вообще о судьбе человека на земле. Но в протесте Апухтина нет лермонтовской масштабности и страсти. Поэтому его конфликт с несправедливым миром — не бунт, а жалоба. Верно, хотя и с излишней резкостью, сказал об этом Андрей Белый: "…Огненная тоска Лермонтова выродилась в унылое брюзжание Апухтина". {Белый Андрей. Луг зеленый. М., 1910. С. 186.}

Но в раскрытии темы страдания у Апухтина далеко не все свелось к "брюзжанию" и жалобам.

Когда-то В. Шулятиков с упреком писал о поэтах 80-х годов, что они, обращаясь к "проклятым вопросам", "с легкостью волшебников превращают социальные антитезы в психологические". {Шулятиков В. Этапы новейшей лирики // Из истории новейшей русской литературы. М., 1910. С. 231.} Критик придал этому выводу узкий оценочный смысл. Подмеченная им черта действительно была присуща поэзии тех лет, но не всегда свидетельствовала о ее ущербности. Так, если масштаб "психологических антитез", выбираемых Апухтиным, соответствовал строю чувств и переживаний современного человека, — он достигал значительных художественных результатов.

Один из примеров — стихотворение "Ниобея":

       Вы, боги, всесильны над нашей судьбой,       Бороться не можем мы с вами;       Вы нас побиваете камнем, стрелой,       Болезнями или громами…

       Но если в беде, в униженье тупом       Мы силу души сохранили,       Но если мы, павши, проклятья вам шлем, —       Ужель вы тогда победили?

На этой стадии развития сюжет стихотворения можно определить как трагический стоицизм героини перед лицом роковой силы (вспомним "Два голоса" Ф. И. Тютчева). Психологическая убедительность в дальнейшей разработке сюжета достигается именно потому, что Апухтин показывает не только, говоря словами Аполлона Григорьева, "непреклонное величие борьбы" героини, и после гибели семи сыновей не склонившейся перед богиней, но и ее слабость, страх, отчаянье, безмерное страдание, вынести которое — не в силах человека: беспощадная Латона погубила и дочерей Ниобеи:

       Стоит Ниобея безмолвна, бледна,       Текут ее слезы ручьями…       И чудо! Глядят: каменеет она       С поднятыми к небу руками.

Одно из самых известных произведений Апухтина — "Сумасшедший". В русской литературе (от Пушкина до Чехова) сумасшествие героя мотивировалось по-разному — чаще всего столкновением с роковыми силами или социальными причинами. У Апухтина объяснение переводится в психологическую, точнее натуралистическую плоскость: виноват не рок, не жестокая жизнь, а дурная наследственность. {См. об этом: Громов П. А. Блок. Его предшественники и современники. М.; Л., 1966. С. 47.}

       Но все-таки… за что? В чем наше преступленье?       Что дед мой болен был, что болен был отец,       Что этим призраком меня пугали с детства, —       Так что ж из этого? Я мог же, наконец.       Не получить проклятого наследства!..