Стихотворения и поэмы

Должно быть, старость стукнула в ворота:на мемуары тянет день за днем.Я дядюшку Тодося вспомнил что-то,мне захотелось рассказать о нем.Припомнились очки в оправе старой,обмотанные ниткой так и сяк(подробность украшает мемуары),а на плечах — не свитка, не пиджак,а вроде бы сюртук великопанский,разодранный с плеча и до плеча(когда-то дивный мастер Саксаганскийиграл в такой одежде Копача),и теплый дух живицы, вместе с воскомзамешенной в садовом черепке,и свернутую крупно папироску,горящую в натруженной руке.Всем россказням его неимоверным,одна другой занятней и хитрей,могли бы позавидовать и Стерны,и чудаки наиновейших дней.Бывал Тодось в Сибири и Китае,невиданных ловил зверей и птиц.И я, мальчонка, слушал, замирая,хитросплетенья длинных небылицо редкостных событьях и удачах,

каких еще не видел этот свет:о том, как с Чемберленом он рыбачил,как ел себя спокойно самоед;про хитрого и злобного хунхуза,и про ханжу — китайский самогон…Какая только нашептала музату смесь брехни и правды!.. Ведь и онсвоим рассказам верил чуть не свято,не отличая правды от брехни.Вот почему к нему я бегал в хатуи проводил там сказочные дни,как бы готовясь к званию поэта…Таких фигур, запомни, молодежь,не так-то много есть по белу свету,в литературе больше их найдешь.Но если б просто был он трафаретом,повествовать не стал бы я о нем.В его избе (сказал мне под секретоммой друг Ясько), в году известном том,когда из черной глубины Цусимынабат проклятый глухо прозвучали перед всем народом — полузримо —грядущий день забрезжил, заблистал,ну, словом, — без излишних аллегорий, —когда потряс всю землю пятый год,

в избе Тодося, богачам на горе,сходился забастовочный народ.Избе убогой дядюшки Тодося —он сам ее по бревнышку сложил —не раз в то время слышать довелосяречей наивных неуемный пыл.Бывал под этой кровлей «Дядя Ваня»(Ясько мне тихо объявил: эсдек!)и те предтечи, что в туманной ранипровозглашали новой жизни век.Нагаек свист, тоска тюремной доливас не страшили. Утром досветлавы рассевали на широком полевесну — она не скоро расцвела.Мне кой-кого из них встречать пришлосясредь генералов современных лет;одно упоминание Тодосяв глазах их добрый зажигает свет.Седой боец, как мальчик, улыбался,но, услыхав про смерть его, стихал.…Сам дядюшка не очень разбиралсяв премудростях ученых. Мне сказалбарчук из просвещенных шалопутов(его не назову я даже вкось),что Карла Маркса с петербургским путал

издателем наивнейший Тодось.Я, как наездник, память обращаюиз этих дней — в ушедшие назад:мне кажется, что снова я вбегаюв давно отцветший стариковский сад.Себя сравнить я с Пушкиным не смею,и мой Тодось не Энгельгардт ничуть,но сад его был мне как сад лицея,в котором Пушкин начинал свой путь.Он новшеств не любил в садовом деле,но был привержен этому труду,и по старинке, в марте и апреле,прививки делал в собственном саду.Недвижно стоя около ранета,пока окулировку делал он,я к немудреным дедовским секретамбыл все-таки, отчасти, приобщен.Жаль до сих пор, что тех приемов тонкихне перенял я, ученик тупой,из-за того, что в детской головенкеуже толпились рифмы вразнобой.Я и теперь, проснувшись спозаранкуиль сидя у раскрытого окна,двух стариков — Мичурина, Бербанка —шепчу благоговейно имена.

Не опасаюсь я признаться даже,что их делам завидовать готов.Пусть человек для человека вяжетгирлянды из невиданных плодов.Пусть по канве земли он вышиваетне виданные ранее цветыи пусть в природу вечную вливаетсвои живые мысли и мечты.Нет, мой Тодось, скажу об этом смело,был мало на Мичурина похож,но все-таки свое вершили делоего лопатка и садовый нож.Тот майский сад, в котором он годамивозился ввечеру и на заре,все ветви, отягченные плодами,склонял к земле в янтарном октябре.О молодежь, поднявшаяся ныне,подобная лучащейся весне,родился в тьме я, вырос я в пустыне,но сад и солнце вечно снились мне.Цветет наш сад, шумят вовсю колосья,открыта даль под небом голубым.Хочу, чтоб все вы вспомнили Тодосясо мною словом тихим и не злым.<1962>