Не грогом горячим, но жиденьким пивом,Луны подкисающей пенойОбрызган Таллин, покоит обрывыБаронских домов неизменных.Спят воры и вороны — стражники тут жеЗамки проверяют во мраке.И в теплой постели, как в бархатной луже,Спит цезарь Эстонии — Аккель.Не звезды, а доллары льют небеса,Картофеля преют громады на складе,Покорней турнепса эстонцы, он самБогатые лысины ласково гладит.Как тихи семейные ночи Эстонии,Проснулся, и в спальне — покой огорода,Но гулко у дома растут спросоньяШаги неизвестной породы.И к дому спешит небывалый народ,Одетый не для парада,И громко поет дверной переплетПод теплыми лбами прикладов.Не всё ли равно — в сиянье ль, во мраке ль —Приветствовать край родной?Так выйди ж к этой Эстонии, Аккель,Раскланяйся с ней заодно.На бочку — цилиндр, — но Аккель, икая,Дверями расхлопался выше и выше,И двери двоятся, и туфли спадают,Как скаты старинной крыши.В нетопленных стенах декабрьский режимНе хуже республики колет, —Но Аккель вбегает в чердачный зажим,Как римлянин — в Капитолий.Другая Эстония в утреннем мракеПришла — шершавая, — та,Та самая, что загнала тебя, Аккель,Под крышу, на старый верстак.Пусть Таллин стучит в глухом промежуткеСухою стрельбой одиночек.Недаром гранаты, как черные утки,Ныряют и рвутся на клочья.Слабеет иль крепнет борьбы чехарда,Но цезарь дрожит откровенно,Порой ему кажется мирный чердакУтесом Святой Елены.Но вот тишина, точно жидкое пиво,Шипит, пригорев на огне,И Аккель — подмерзшая синяя слива —Маячит в чердачном окне.И видит: опять у камней на ладони,Сжимая тюремный кулак,Проходит, как лаком облитый, ЛайдонерСо сворой вспотевших собак.И свора играет, и Аккель, рыдая,Зовет ее стуком руки,И доги, маститые морды вздымая,Слюняво трясут языки.<1926>