Стихотворения и поэмы

За Гомборами скитаясь, миновал Телав вечерний,Аллавердской ночью синей схвачен праздника кольцом.Чихиртмой, очажным дымом пахли жаркие харчевни,Над стенаньями баранов с перепуганным лицом.Люди чавкали и пели с кахетинскою истомойИ шумели по-хевсурски под навесами в кустах.Мчались всадники с шестами, и горящая соломаОсвещала все сучки нам на танцующих шестах.И, скользя в крови бараньей, шел, на шкуры наступал я,И волненье очень смутно стало шириться во мне,Было поднято гуденьем и в гуденье уплывалоМое тело, словно рыба, оглушенная во сне.Больше не было покоя в дымах, пахнувших металлом,Ни в навесах сумасшедших, ни в ударах черных ног,—Это старый бурый бубен бесновался, клокотал он,Бормотал, гудел, он бурю бурным волоком волок.И упал я в этот бубен, что, владычествуя, выплыл,Я забыл другие ночи, мысли дымные клубя,И руками рвал я мясо, пил из рога, пел я хрипло,

Сел я рядом с тамадою, непохожий на себя.                Словно горец в шапке черной,                И в горах остался дом,                Но в такой трущобе горной,                Что найдешь его с трудом.                Проходил я через клочья                Пен речных, леса и лед,                Бурый бубен этой ночи                Мне всю память отобьет.                Чтоб забыл я все потоки,                Все пути в ночи и днем,                Чтоб смотрел я лишь на щеки,                Окрыленные огнем;                Чтоб свои свихнул я плечи                Среди каменных могил,                Чтобы, ночь очеловечив,                С ней, как с другом, говорил, —                В этой роще поредевшей,                Этот праздник не виня,—                О не пившей и не евшей,

                Не смотревшей на меня.Вдруг людей в одеждах серых породила темнота,Скромность их почти пугала среди праздничной орды,Даже голос был особый, даже поступь их не та,Будто вышли рыболовы в край, где не было воды.То слепые музыканты разом подняли смычки,Заиграли и запели, разевая узко рот,Точно вдруг из трав зеленых встали жесткие сверчки,Я читал на лицах знаки непонятных нам забот.Тут слепые музыканты затянули тонкий стих,Ночь стояла в этих людях, как высокая вода,Но прошел, как зрячий, бубен сквозь мелодию слепых,И увидел я: на шлеме след оставила звезда,На линялом, нищем шлеме у слепого одного,Что сидел совсем поодаль, пояс тихо теребя.И на шлем я загляделся непонятно отчего,Встал я рядом с тамадою, непохожий на себя.                Словно был я партизаном                В алазанской стороне

                И теперь увидел заново                Этот край, знакомый мне.                Как, ломая хрупкий иней                И над пропастью скользя,                К аллавердской ночи синей                С гор спускаются друзья.                За хевсурскими быками                Кони пшавов на гребне,                С Алазани рыбаками                Гор охотники в родне.                Словно шел я убедиться,                Что измятый, старый шлем                Был воинственною птицей,                Приносившей счастье всем.                Что, храня теперь слепого                В алазанской стороне,                Он, как дружеское слово,                Сквозь года кивает мне.Подходил рассвет, и роща отгремела и погасла,Мир вставал седым и хмурым, бубен умер на заре,

Запах пота и полыни, в угли пролитого масла,Птицы крик — и в роще сизый след поводьев на коре.Обнажились вмиг вершины, словно их несли на блюдеИ закрыли облаками от объевшихся гостей,А под бурками вповалку непробудно спали люди,Как орехи, волей вихря послетавшие с ветвей,Ниже, в сторону Телава, спали лошади, упавши,Спали угли, в синь свернувшись, спали арбы и шатры,Спали буйволы, как будто были сделаны из замши,Немудреные игрушки кахетинской детворы.За Гомборами скитаясь, миновав Телав вечерний,Я ночные Алла-Верды видел в пышности во всей,Дождь накрапывал холодный, серебром и старой черньюОтчеканенные, спали лица добрые друзей.Я наткнулся на барана с посиневшими щеками,Весь в репейнике предсмертном, грязным боком терся онО забытую попону, о кусты, о ржавый камень,И зари клинок тончайший был над шеей занесен.1935