Стихотворения и поэмы

И липнет теплый вешний снег к подошвам стоптанных сапог.

О, села у больших дорог! К вершинам гор, к низовьям рек

Пути на запад, на восток, пути в столицу и в острог…

Трудна дорога, далека. Но ведомы для ямщика

Все полосатые столбы с Кунгура

^[590]

вплоть до Барабы.

…Теплом пахнуло из избы.

Лучина дымная горит. С полатей смотрит мужичок.

Задумчивый, он говорит:

Фрауэндорф-то занемог! Плашмя уляжется в возок.

Сенца бы надо подостлать… А то тебе несдобровать!"

— "Не сомневайся. Довезу… И не таку тяжелу кладь перевозили на возу!"

1937

Домотканая Венера^{690}

1

Гусиное перо подайте, я шепчу.

Вам о судьбе своей я рассказать хочу,

Глядящая на вас с любого гобелена.

Вы ведаете ли: Прекрасная Елена

^[591]

,

И Венус

^[592]

, и Сафо

^[593]

, и Нимфа у ручья,—

Не кто-нибудь иной, но — я, и только — я!

Оборотилась в них кому-то я в угоду.

Но русскую свою мне не забыть природу!

Так дайте ж мне перо, прошу я, поскорей,

Пока ничьих шагов не слышно у дверей,

Покуда еще есть бумага и чернила,

Хочу я наконец всё рассказать, как было.

*

В Тобольске, если вам случится побывать,

Несчастную мою вы помяните мать.

Погребена она на том погосте дальнем,

За валом городским, на кладбище Завальном

^[594]

,

Над коим шелестят густые древеса,

Как будто мертвецов звучат там голоса

На разных языках, и речь бояр надменных

Там слышится, и ропот шведов пленных

^[595]

,

И всех, кого судьба к нам привела сюда,

Кто за наживой шел, кого гнала беда.

Все, все приют нашли на дальнем том погосте,

Их там, в сырой земле, соприкоснулись кости.

И простолюдины лежат там, и князья.

Вот там погребена и матушка моя.

Ушла она, презрев сей жизни огорченья,

Оставивши меня отцу на попеченье,

И нянчиться со мной родитель был бы рад,

Да только отнимал досуги магистрат

^[596]

—

Все дни он проводил в палатах магистратских,

Избранник от людей торговых и посадских.

Но вот, из Питера однажды возвратясь:

"Довольно вышивать,— сказал он мне,— да прясть,

На задний двор глядеть в оконце слюдяное!

Ты нынче, дочь моя, возьмешься за иное:

В столице побывав, я, дочь, видал виды,

И ты уразумей: там девы молоды,

Графини да княжны, принцессы ангальт-цербтски

^[597]

,

Они себя ведут совсем по-кавалерски!

А почему у нас, у добрых сибирян,

Не может это быть? Нам тоже разум дан!"

— "Отец,— я говорю,— ученье к лицу знати".

— "Нет. Я вот из простых, а — ратман

^[598]

в магистрате!

Незамедлительно учиться ты пойдешь,

Наставник для тебя находится хорош,

Наставит он тебя премудрости заморской!"

— "А кто же он?"

— "Шабер, кухмистер прокурорский".

— "Отец,— я говорю,— ведь этот повар плут:

Его, и на базар когда приходит, бьют".

— "Нет. Чтоб не плутовал, я с ним имею сговор".

И начал обучать меня французский повар…

Училась языку неплохо я весьма,

Но затруднения пришли насчет письма.

Шабер нам говорит: "Науку знаю устно,

А в каллиграфии рука, мол, неискусна!"

Расстались с поваром. Попала к чудаку,

Лекарем состоял при драгунском полку.

Но как угнали полк на Иртыша верховья,

А лекарь от своих отстал по нездоровью,

То дал ему отец квартиру и харчи,

"За то,— сказал,— мне дочь наукам обучи",

И начал лекарь тот учить меня латыни…

Но, боже! Не могу забыть я и поныне,

Как лекаря сего отец погнал мой прочь:

"Чему ты обучил невинную мне дочь?

Зачем ей показал язычески соблазны

^[599]

?

Преследуют ее виденья неотвязны,—

То некий римлянин, то обнаженный грек.

Кто в этом виноват? Ты, дерзкий человек,

Понеже вздумал ей гекзаметры читати.

Забыл ты, кто я есть? Я — ратман в магистрате!"

Отец заботится, а толку нет никак.

Соседи говорят: "Упрямый он казак,

Задумал дочь свою наукам обучати,

Не знает только он, с какого конца начати",—

Так люди говорят, что вхожи в магистрат,

В полицейместерской конторе говорят.

Которые скорбят, которые смеются,

Мол, замыслы его никак не удаются.

*

А время между тем всё движется. Не ждет.

Семнадцать мне уж лет, осьмнадцатый пойдет.

Не девочка теперь, но зрелая девица.

Отец задумался: "Не поздно ли учиться?"

И помню, как-то раз сказал мне наконец:

"Послушай. Не пора ли, дочка, под венец?

О прелести твоей заводит речь подьячий,

Не прочь бы взять тебя и сотник наш казачий…

Да, кстати, дочь моя, художник-то, Антон,

В соборе приступив к писанию икон,

Тебя изобразил как деву пресвятую…"

— "Ах! — говорю.— Как смел. Вот в голову пустую

Пустая лезет блажь. Пошто ж так дерзок он?

Мне,— говорю,— отец, не нравится Антон,

Пришлец из дальних стран, оттуда убежавший,

Убивший ли кого, кого ли обокравший".

— "Нет,— отвечал отец,— прибыв из-за Карпат,

Весьма он человек неглупый, говорят.

К какой-то, верно, там был схизме

^[600]

он причастен.

Но он раскаялся. И снова в ересь впасть он

Не собирается. Повинен был бы в чем,

Не стали бы его в архиерейский дом

Впускать, как доброго, и не был с ним столь близок, б,-

Заметь-ка, дочь моя,— сам наш архиепископ!"

— "Архиепископ наш и сам из поляков"

^[601]

,—

Отцу я говорю.

"Ну что ж? Зато толков!

И за примером, дочь, ходить недалеко нам:

Он похвалу дает Антоновым иконам.

И надо понимать, что, в Кракове учен

^[602]

,

Не токмо малевать умеет сей Антон,—

Мечтает некую открыть мануфактуру

^[603]

,

Неутомимую имеет он натуру.