Стихотворения, поэмы, трагедия

Недавно были мы богаты, —

В Эдем недвижимый, где вновь

Обрящем древнюю любовь...

XXIV

Цела ли связка писем милых,

Так долго недоступных мне, —

Что мой отец в полях унылых

Писал беременной жене, —

Где, в благодарном умиленье,

Увядшей жизни обновленье

Он славил, скучный клял урок

И торопил свиданья срок?..

Но с той поры, как я родился,

На цепь и циркуль спроса нет:

В уединенный кабинет

Он сел, от мира заградился

И груду вольнодумных книг

Меж Богом и собой воздвиг.

XXV

 И всё в дому пошло неладно:

Мать говорлива и жива;

Отец угрюм, рассеян, жадно

Впивает мертвые слова —

И сердце женское их ложью

Замыслил уклонить к безбожью.

Напрасно! Бредит Чарльз Дарвин!

И где причина всех причин,

Коль не Предвечный создал атом?

Апофеоза протоплазм

Внушает матери сарказм.

«Признать орангутанга братом —

Вот вздор!.. » Мрачней осенних туч,

Он запирается на ключ.

XXVI

Заветный ключ! Он с бранью тычет

Его в замок, когда седой

Стучится батюшка и причет —

Дом окропить святой водой.

Вы, Бюхнер, Молешотт и Штраус,

Товарищи недельных пауз

Пифагорейской тишины,

Одни затворнику верны, —

Пока безмолвия твердыня,

Веселостью осаждена,

Улыбкам женским не сдана...

Так тайна Божья и гордыня

Боролись в алчущем уме.

Отец мой был не sieur Humais!^[1]

XXVII

 Но — века сын! Шестидесятых

Годов земли российской тип;

«Интеллигент», сиречь «проклятых

Вопросов» жертва — иль Эдип...

Быть может, искренней, народней

Иных — и в глубине свободней...

Он всенощной, от ранних лет,

Любил «вечерний тихий свет».

Но ненавидел суеверье

И всяческий клерикализм.

Здоровый чтил он эмпиризм:

Питай лишь мать к нему доверье,

Закон огня раскрылся б мне,

Когда б я пальцы сжег в огне.

XXVIII

Я три весны в раю, и Змия

Не повстречал; а между тем

Завесы падают глухие

На первозданный мой Эдем.

Простите, звери! Заповедан

Мне край чудес, хоть не отведан

Еще познанья горький плод:

Скитанье дольнее зовет.

Пенаты, в путь!.. Пруд Патриарший

Сверкнул меж четырех аллей.

Обитель новая, лелей

Святого детства облик старший,

Пока таинственная смерть

Мне пеплом не оденет твердь!

XXIX

 И миру новому сквозь слезы

Я улыбнулся. Двор в траве;

От яблонь тень, тень от березы

Скользит по мягкой мураве.

Решетчатой охвачен клеткой

С цветами садик и с беседкой

Из пестрых стекол. Нам нора —

В зеленой глубине двора.

Отец в Контрольную Палату

С портфелем ходит. Я расту.

Как живописец по холсту,

Так по младенческому злату

Воспоминанье — чародей

Бросает краски — всё живей.

XXX

Отцовский лик душа находит:

Стоят, всклокочены, власы;

А карандаш в руке выводит

Рисунка детского красы:

И тянется бумажной степью

По рельсам поезд; длинной цепью

Он на колесиках катит;

Метлой лохматой дым летит.

Стихи я слышу: как лопата

Железная, отважный путь

Врезая в каменную грудь,

Из недр выносит медь и злато, —

Как моет где-то желтый Нил

Ступени каменных могил, —

XXXI

Как зыбью синей океана,

Лишь звезды вспыхнут в небесах,

Корабль безлюдный из тумана

На всех несется парусах...

Слов странных наговор приятен,

А смысл тревожно непонятен;

Так жутко нежен стройный склад,

Что всё я слушать был бы рад

Созвучья тайные, вникая

В их зов причудливой мечтой.

Но чудо и в молве простой,

Залетной бабочкой сверкая,

Сквозит... Увижу ль, как усну,

Я «франко-прусскую войну»?..

XXXII

Большой Театр! Я в эмпиреи

Твои восхищен, радость глаз!

Гул, гомон, алые ливреи,

Пылающий и душный газ;

От блесков люстры до партера

Вертящаяся в искрах сфера,

Блаженств воронка, рая круг...

И чар посул — узывный звук

(Как рог пастуший, что улыбкой

Златого дня будил мой сон) —

За тайной лавров и колонн,

Живых на занавеси зыбкой...

Взвилась: я в негах утонул,

Как будто солнца захлебнул.

XXXIII

В Музей я взят — и брежу годы

Всё небылицы про Музей:

Объяты мраком переходы,

И в них, как белый мавзолей,

Колосс сидящий — «Моисея»...

Воображенье в сень Музея

Рогатый лик перенесло,

С ним память плавкую слило.

В «Картинах Света»^[1] списан демон,

Кого не мертвой глыбой мнил

Ваятель, ангел Михаил^[2].

Бог весть, сковал мне душу чем он

И чем смутил; но в ясный мир

Вселился двойственный кумир.

XXXIV

Везет на летние гостины

Меня в усадьбу мать, к родне;

Но стерлись сельские картины,

Как пятна грифеля, во мне.

Дать сахар в зев Шаро не смея,

Роняю дань. Как два пигмея,

Кузены, взрослые в игре,

Мельтешат на крутой горе.

Те впечатленья — крутосклонный

Зеленый горб да черный пес, —

Вот всё, что я домой привез,

Где ждал меня мой конь картонный

И ржаньем встретил седока,

Где мучила отца тоска —

XXXV

И страх томил: бродили стуки,

Всё в доме двигалось само...

Бесплотные в потемках руки

Его касаются... Ярмо

Неотвратимого удела

Над матерью отяготело...

Еще ходить на службу мог,

Но чах отец, слабел — и слег.

«Нить скоро Парка перережет» —

Пророчат измененный лик,

Мелькнувший за окном двойник,

Железный над постелью скрежет.

В накате ищут, меж стропил —

Когтей таинственных и пил.

XXXVI

 Не знал я ни о чем: обитель

Невинных снов была ясна.

Но стал у ложа Посетитель

И будит отрока от сна.

И вдруг, раскрыв широко очи,

Я отличил от мрака ночи

Тень старца. Был на черном он

Отчетливо отображен,

Как будто вычерчен в агате

Искусной резчика иглой...

Тот образ, с вечною хвалой,

И ныне, на моем закате,

Я — в сердце врезанный — храню