Стилист

Разговор шел трудно, то и дело пробуксовывая. Ольшанскому приходилось все время делать вид, что он сомневается, что не знает, виновен Черкасов или нет. На этом была построена вся беседа. Хотя Настя была теперь уже совершенно уверена, что Черкасов – не тот, кто им нужен. Да и Ольшанский, она это видела, склонялся к той же мысли. Но как же это получилось? Неужели совпадение? А если не совпадение, то что же? Что?

Черкасова увели обратно в камеру до двадцати ноль-ноль. Как только за ним закрылась дверь, следователь расстегнул пиджак и буквально сорвал его с себя. На рубашке под мышками и на спине расплылись огромные пятна пота.

– Черт, ну и работенку мы с тобой себе выбрали, Каменская. Час разговора – а как будто вагон угля разгрузил. За каждым словом следи, чтобы чего лишнего не сказать. Вдруг невиновен, а я его обижу, настрою против себя. Вдруг виновен, а я лишнее сболтну, карты приоткрою, игру вам испорчу. Да еще по ходу каждое его слово взвесить и оценить, правильно отреагировать, не упустить ни единого шанса добыть информацию для дела и одновременно склонить его к сотрудничеству. Нет, ты скажи, Каменская: я виртуоз? Или так, на грядке вырос?

– Вы – маэстро, – искренне сказала Настя. – Паганини вербовки. Бернстайн допроса.

– Обидеть хочешь, – покачал головой Ольшанский. – Слова незнакомые говоришь, унижаешь.

– Не хотите Бернстайна – можно Гершвина, – засмеялась она.

– Ну, ты нахалка, Каменская. Ты что же, полагаешь, что я не знаю, кто такой Леонард Бернстайн? Я, по-твоему, чучело безграмотное, урод необразованный? Такое у тебя обо мне мнение, да?

– Простите, Константин Михайлович, – смутилась Настя, – но вы же сами сказали, что слова незнакомые… Я не хотела вас обидеть.

– Да, сказал. И знаешь какое это слово? Вербовка. Вот этого слова я не знаю и знать не хочу. Это твоя работа, которую я за тебя как дурак только что выполнял, вон аж весь вспотел. А мое дело – закон. Протоколы, акты, постановления, заключения, представления и прочие официальные документы. А вы, голуби мои, дело запороли, а меня отдуваться посадили. Теперь я должен был изо всех сил делать вид, что у меня есть основания Черкасова подозревать, хотя ежу пьяному понятно, что он тут ни при чем. Когда знаешь, что человек врет, делать вид, что веришь ему, не так уж сложно. А вот попробуй-ка сделать вид, что не веришь человеку, когда знаешь точно, что он говорит правду. Попробуй при этом смотреть ему в глаза и доказывать, что у тебя есть основания сомневаться. Я посмотрю, сколько килограммов живого веса ты на этом потеряешь.

– Простите, – снова пробормотала она. – Константин Михайлович, давайте уже мириться, а то и без того тошно.

– А ты что, думаешь, я сержусь? – изумился Ольшанский. – Ты уже от меня отвыкла, Каменская, давно мы с тобой вместе не работали. Сколько? Месяца два?

– Почти три, – с облегчением улыбнулась Настя. – В конце января дело Параскевича закончили. Вы правда не обижаетесь?

– Да нет, что ты, Настасья? Ты уже забыла, что я все время придираюсь и брюзжу. Манера такая. Не зависай. Открой лучше окно, что-то и правда жарко тут у тебя.

Настя знала, что Ольшанский не преувеличивает. Его манеру разговаривать на грани откровенного хамства знала вся Московская городская прокуратура, все Управление уголовного розыска плюс сотрудники Экспертно-криминалистического центра и Федерального бюро судебных экспертиз. Многие не любили его за это, многие просто терпели из необходимости, а некоторые отдельно взятые личности просто-таки ненавидели. Были и такие, которые его любили, но они оказались в меньшинстве. Возглавляли список жена Ольшанского Нина и две их дочери, а в конце шли имена полковника Гордеева и майора Каменской. Эти двое уважали следователя за высочайший профессионализм, абсолютную независимость и неподкупность, безупречную юридическую грамотность и бесконечную доброту к друзьям и просто симпатичным ему людям. Для Насти это было не столь бесспорным, как для Гордеева. Если Виктор Алексеевич был знаком со следователем Ольшанским много лет и столько же лет ценил его и уважал, не замечая неприятных особенностей его характера, то Настя начала свое знакомство с Константином Михайловичем не так давно, года четыре назад, и с первого же момента столкнулась именно с хамством и резкостью, которые произвели на нее впечатление крайне неприятное и тягостное. Причем настолько сильным было это впечатление, что затмило даже знаменитый профессионализм следователя. И только чуть больше года назад их отношения нормализовались, Ольшанский объяснил Насте, что хамит всегда и всем, и просил ее не обращать внимания, дабы это не мешало им нормально работать, раскрывать преступления и успешно отлавливать всяких разных убийц, от бытовых до наемных.

Сразу после двадцати ноль-ноль из камеры вновь привели Черкасова, который заявил, что подумал и решил согласиться на добровольную изоляцию, но только при условии, что, когда все кончится, милиция публично его реабилитирует и никогда никому не скажет, что он – вор. Что ж, Михаил Ефимович своего не упускал.