… Сеновальная трава стояла колом.

Комом в горле.

Горе.

Будто бы она враз лишилась веса и не могла примять его, сено, голыми коленками и длинными голенями.

Сено – противное!

А она – беловолосая, тоненькая, полупрозрачная, со странными сизыми глазами. Мало кто мог долго смотреть ей в глаза. Да она и не поднимала их. Почти никогда.

Сено как колется, невыносимо!

Она попереступала коленками, лёгкая, почти не продавив сухой травы.

Коротко вздохнула, но плакать не стала: Он не разрешал реветь, когда вздумается, дисциплинировал. Да и не смогла бы: словно уже не могла получить на это разрешение…

Сено так и продолжало впиваться – чем дальше, тем больнее, хоть, вроде бы, должно быть наоборот.

Часа два назад весь дом пришел в какое-то дурное, громкое и горестное движение. Обычно тихий, теперь он захлопал всеми дверьми (или это были окна?), затопал внутрь всеми сапогами (или это – такие тяжелые ботинки?), наполнился говором – вопросительным, приказным, не терпящим безответствия!

Входили и выходили.

Свои и чужие.

Садились и вставали.

Выдвигали, скрипя, ящики комода, шуровали тут и там, по корешкам книжек на этажерке старенькой прошлись, на полки в шкафу позаглядывали.

Зачем-то трогали гирьки ходиков и, походя, скомканное, на лавке, полотенце.

Пили вчерашнюю (сегодня она не ходила к колодцу) воду из капающего на половик ковшика.

Спрашивали.

Она отвечала. Не сразу отвечала, подумав. Кажется, точно. То, что помнила. Честно. Он отучил её лгать: это было просто сделать. Если знать – КАК.

…У нее зарябило в глазах: тот, кто спрашивал, сидел у распахнутого окна, за окном – богатый куст шиповника, без цветов пока, конечно: месяц май. И – сильный ветер, яркое, жёсткое, прямое солнце близкого вечера.

Ветки беспрерывно качались. Она смотрела на того, кто спрашивал, и на куст – одновременно. В глазах от этого прямо заломило, всё стало расплываться. Она поняла, что вот-вот расплачется. Но сдержалась, снова сдержалась. «Плакать ты станешь потом, когда будет на то серьёзная причина», – говорил Он ей когда-то. Она очень хорошо помнила это.

И говорил это голосом, который был… был… голос был – как… как синий бархат! Да, как синий бархат.

Они вместе смотрели фильм с таким названием в день её рождения.

Она тогда смотрела, почти не дыша.

Не помня себя, не слыша ничего, кроме неразборчивых звуков с экрана.

Не ощущая ничего, кроме охвата новенького ошейника и стальных прикосновений наручников, сидя в которых смотрела фильм.

От начала и до конца.

1.

REC:

###

«А вот теперь ты оценила не только невыносимую пошлость и скуку почти всего “обычного” окружения – но самую глубину её!

Будто когда-то брошенный в колодец камень только теперь отдал звук своего приземления. И сопоставив время со скоростью, ты поняла это расстояние. Не на бумажке нарисованные цифры – с присобаченными в конце (на выбор) “км”, “миль”, “парсек”. Не то, что можно ощутить – порывом ледяного воздуха, пробегом единственного облака на ветреном закате или захлопыванием рта росянки вокруг глупой мухи. И совсем не такое, о котором можно легко сказать – пусть и самой себе.

И сразу же – будто наткнувшись открытым глазом на острый сучок в полном тьмы чужом парке – ты поняла, что не хватало малости, чтобы сложить небольшой пазл собственной судьбы.

Вернее, понять – что вообще с ней и зачем она тебе.

Гекуба ужасна. И вид ее – пошлость.

А подчинение – на этом свете – не для тебя!»

…

Намёки раздавались щедрыми Парками – повсеместно и каждовременно.

Это ведь ты схватила самый длинный из кухонных ножей, когда отец (в твои 12 лет) попробовал – только попробовал – замахнуться на тебя во время дурацкой ссоры. Нет, ты ничего не сделала дальше, ни одного движения – просто держала этот нож, но он опустил руку, заметно смутился и больше никогда не угрожал, даже голоса не повышал.

Это ты, начиная с 16-ти, сама и только сама выбирала себе мужчин (естественно, делая так, чтобы никто из них даже не заподозрил, что выбор этот – не его). Пара “опытов” подчинения стороннему выбору вспоминаются как смешные и нелепые штуки – вроде небольного падения на задницу на ровном месте, где-нибудь посреди Невского, славным летним днём!