Сто оттенков Веры

Это же тебе, признайся, в самой глубокой и острой из твоих влюбленностей, больше всего нравился такой вот момент. Ты приходила в его маленькую квартирку. Звонила. Он открывал тебе дверь. Высоченный и мощный, молча обхватывал тебя за бёдра, подымая и прижимая к себе, вносил в прихожую. Ставил на низкую обувницу (простенький такой, бабушкин, в полметра высотой, а шириной как раз в ступню и еще немного). Ты прижималась к стене, а он вставал на колени и начинал медленно снимать с тебя обувь. Да, особенно зимой: чуть обтряхнуть сапожки от снега, медленно тянуть вниз длинную “молнию” или распутывать заледеневшие шнурки. Гладить твою лодыжку. Тёплую – хоть и с мороза – лодыжку. Скользить бережными (крупными, прекрасной формы и очень сильными) пальцами по глади чулка. Медленно, целуя и прижимаясь лицом, вынимать, чуть покачивая сапог (вперед-назад, вправо-влево…), твою ногу. Ставить ступню на свою ладонь. Целовать ее подъём. Перебирать пальцы, еще пленённые чулком. Обнимать всю её, согнув в колене и прижав к своему голому животу (а ты в это время пальцами ноги дотягивалась и легко надавливала на его пах). И так же – со второй ногой: что-то мыча, шепча, будто заклиная, приговаривая “ножки, мои ножки…”, обнимая тебя всё выше – и снова опуская руки вниз, а после, тяжело дыша, ложился рядом, одной щекой на обувницу, чтобы ты могла свободную ногу поставить на другую его щёку.

Тщательно выбритую.

Горячую.

Легко касаясь…

(Но тебе всегда хотелось надавить… посильнее или даже услышать лёгкий – маленький, неопасный! – хруст).

Это ведь тебе они (кому доставалось – шутя, по щщам) говорили: “Ух, рука-то у тебя тяжелая!” и смеялись. А ты смеялась в ответ, помалкивая о том, что “лёгкой” сделать руку тебе не удастся. Искренне – нет. Обманывая – себя и их – да, пожалуй, можно.

Это тебе приходилось сдерживать себя, когда, целуя их, ты запускала пальцы в их волосы (рыжие, русые, каштановые – гладкие, вьющиеся, жёсткие) – и сжимала руку. Сжимала сильнее и сильнее, и поворачивала стиснутую ладонь – зная, что хоть несколько волосков да будут вырваны. И снова смеялась, отпуская и прося прощения. Но думая: “А за что прощать? Это ведь так хорошо!”

Ты могла (в пылу взаимного торопливого раздевания) порвать горловину его футболки, порой рванув её назад с такой силой, что оставалась тонкая красная полоска на его шее, сразу под кадыком.

Ты любила, будучи сверху, цепко схватить его за запястья, разбросить в стороны руки, прижать к постели (ковру, кафельному полу, доскам, траве), придавить грудью его грудь – и двигаться быстро и сильно, ощущая рывки его рук и всего тела – и не отпускать, жадно и близко глядя ему в лицо, в полузакрытые глаза – приближая последние судороги. И – слышать его финальное рычание, заключая этот звук прямо в свой открытый рот!

Был лишь один, который не рычал, а лишь тихо стонал, поскуливал – на тонкой высокой ноте звериного детёныша, впервые попавшего в капкан. Стеклянно запотевшее его лицо в момент «кончины» словно разбивалось, и тысячи исказивших его осколков втыкались в ваш общий, туго натянутый стон. И он был тем самым, кого – тогда, давно, и впервые именного такого – ты… не узнала. Не поняла, что да – это он, тот самый, который был счастлив, только подчиняясь.

Не думай, скольким ты отказала в себе, увидев хоть на миг – хоть крошечной тенью в их глазах – тревогу, вопрос, испуг, непонимание, невыговоренное “нет”.

И не вспоминай о тех, кто готов был (через

это “нет”) всё же попробовать. Не отдернуть руку, когда ты, не шутя, кусала их в мякоть ребра ладони, в упругую выпуклость под мизинцем. Выдержать, не поморщившись, твою пощёчину (всегда – заслуженную, хотя ты могла бы заменить ее просто скандалом или просто обиженным молчанием или просто…). Промолчать, когда ты отрывалась от его плеча – а сквозь прокушенную кожу наливались выпуклые капельки, и ты их тут же слизывала: слаще этой соли нет ничего!

Они ели – с тобой.

И пили, конечно, на брудершафт. Ты выпивала своё шампанское быстро, чтобы аккуратно вынуть руку – и смотреть, как допивает он. Мечтать же – о том моменте, когда сможешь (пока он не оторвал губ от края) слегка, но плотно надавить на ножку бокала – и услышать чудесный звук, который сопровождает стекло, ломающееся о зубы. Увидеть вмиг расширившиеся зрачки, внезапную бледность, вскинутые вверх изумлением брови – и вчуже вспомнить Ясперса и Pupillenunruhe, эти быстрые движения зрачков!»

Вера замолчала, нажала stop на диктофоне своего Galaxy, подумала, что уже поздно, что Серафима так и не зашла, и не позвонила даже, и что уже хватит, хватит, хватит, черт возьми!

Вспомнила – уже в который раз за сегодня – как мужик с белёсыми, мягкими, какими-то расплывшимися, как белок яйца на негорячей пока сковородке, – глазами шел на неё сегодня утром, в метро, внизу, когда она стояла у края платформы.