Столешников переулок

Шаги наверху, удалившись, затихли. Сосед дважды затянулся, подвигав потерявшими угловатость губами, и шумно выдохнул сизый дым, такой густой, точно в него добавилось сэкономленное на предыдущих затяжках. Инга уронила сломанную сигарету, посеревший кончик которой еще дымил. Она высвободила правую руку, положив ее на бедро у живота и сцепив с левой.

– У нас в мореходке была математичка, поехавшая на шпаргалках. Она никогда не вызывала к доске. Несколько дней дает материал, а потом устраивает контрольную в восьми вариантах, чтобы твой вариант был в трех партах от тебя, не спишешь. И ходит между рядами и следит, чтобы не пользовались шпаргалками. Однажды пишу я контрольную, левая рука лежит на парте и пальцы сжаты, но не совсем в кулак, просвет есть, но все равно вспотела немного, от напряжения, наверное. Математичка подходит ко мне и раз – указательный палец в этот просвет, думала, шпаргалку прячу. Палец у нее был холодный, сухой и необычайно твердый. Мы оба смутились и подумали, что этот жест противоестественен, будто она – мужчина, а я – женщина. Больше она никогда не проверяла меня.

– Откуда ты знаешь, что она подумала? – спросила Инга, глядя на сломанную сигарету, которая все еще чадила.

– Знаю – и все… Она близорукая была, очки с толстыми стеклами. Когда наклоняется к тебе, стекла увеличивают глаза, бледно-голубые и с желтоватыми белками, и кажется, что принадлежат они огромной рыбе, которая заглядывает в иллюминатор. Самую маленькую шпаргалку замечала, а огромную – пропустила. Однажды мы очень сложный вопрос написали на доске. Крупно, чтобы с последней парты видно было. На всю доску получилось. Математичка заметила только тогда, когда после контрольной начала стирать с доски, чтобы записать домашнее задание. Надо было видеть ее физиономию! Со следующего занятия ее первым требованием была чистая доска. Но мы к тому времени придумали другое: писали простым карандашом на партах. Они были светло-голубые и лакированные, отсвечивали, и только с хорошим зрением и под определенным углом можно было заметить. После этого вся рота стала отличниками по математике.

– Ты закончил мореходку? – произнесла Инга как-то не очень вопросительно и еще непонятно было, что ее интересует: сам факт учебы или благополучная завершенность этого процесса.

– Не успел, выгнали.

– За что? – она посмотрела в глаза так, будто хотела изобличить в приписывании чужих грехов. В полумраке ее глаза казались холоднее, отталкивали.

– За все хорошее, как говорили в мореходке. Я ведь был мыслящим, а в те времена мыслить можно было только инако.

– Ты тоже диссидент? – с нотками насмешки произнесла она.

– Какие в провинции диссиденты?! Они размножаются только у иностранных посольств и при поливке иностранными журналистами. Это не русская традиция. Наверное, потому, что в диссиденстве есть какая-то патология. Все ведь отлично понимали, в какой заднице жили – так зачем об этом орать?! Слишком шумных и закрывали в дурочку.

– И тебя закрывали? – задала вопрос Инга.