Сторона Германтов

То, что, по мнению герцогини, должно было меня разочаровать и обмануть мои ожидания, на самом деле, наоборот, к концу вечера спасало меня от полного разочарования (благо герцог с генералом продолжали рассуждать о генеалогии). Ведь начало вечера меня разочаровало, да и как могло быть иначе? У каждого из гостей таинственное имя, под которым он был мне известен и издали участвовал в моих мечтах, служило одеянием заурядному телу и заурядному уму, точь-в-точь таким, как у всех моих знакомых, а то и поплоше, и все эти сотрапезники представлялись мне теперь вульгарными и пошлыми, как датский порт Эльсинор, увиденный глазами страстного читателя «Гамлета». Вероятно, географические области и события минувшего, заполнявшие имена присутствующих высокими деревьями и готическими колокольнями, в какой-то мере сформировали их лица, умы и предрассудки, но теперь сохранялись в них не более, чем причина сохраняется в следствии, поэтому всё это можно было уловить умом, но на воображение оно не действовало.

А старинные предрассудки внезапно вернули друзьям герцога и герцогини Германтских утраченную этими людьми поэзию. Конечно, аристократы обладали определенной ученостью, познаниями в сфере этимологии, причем этимологии имен, а не просто слов (впрочем, лишь по сравнению со средним буржуа: ведь если средний святоша способен рассказать вам о литургии подробнее, чем какой-нибудь вольнодумец, то археолог-антиклерикал нередко превосходит местного кюре в познаниях о церкви, где тот служит), и если поразмыслить, то, в сущности, для всех этих знатных господ их познания даже не имели того очарования, которое нашел бы в них какой-нибудь буржуа. Они, возможно, знали лучше, чем я, что герцогиня де Гиз — также и принцесса Клевская, Орлеанская, Порсьенская и прочая, но еще до этих имен они познакомились с лицом герцогини де Гиз, и, когда звучало имя, перед глазами у них всплывало лицо. Для меня все начиналось с феи, даром что эта фея была обречена на скорую гибель, — а для них с женщины.

В буржуазных семьях иной раз вспыхивает зависть, если младшая сестра выходит замуж раньше старшей. Вот так и в мире аристократов, особенно у Курвуазье, хотя и у Германтов тоже, величие знатности сводилось к мелкому домашнему соперничеству, совершенно ребяческому, о котором я узнал из книг (и только это меня в нем и очаровало). Ведь когда Таллеман де Рео с нескрываемым удовольствием рассказывает, как г-н де Гемене кричал брату: «Въезжай, это тебе не Лувр!», и говорит о шевалье де Рогане, внебрачном сыне герцога Клермонтского: «Он, по крайней мере, принц!»[359]

, кажется, будто он говорит не столько о Роганах, сколько о Германтах. В этом разговоре меня только удручало, что нелепые истории о прелестном эрцгерцоге, наследнике Люксембургской короны, принимались на веру в этом салоне точно так же, как в среде товарищей Сен-Лу. Это была самая настоящая эпидемия, которая, возможно, не продлится и двух лет, но теперь она захватила всех. Все вновь принялись пересказывать небылицы, добавляя к ним новые. Я заметил, что сама принцесса Люксембургская, притворяясь, будто защищает племянника, подбрасывала оружие для нападения на него. «Напрасно вы его защищаете, — сказал мне герцог Германтский, как до него говорил Сен-Лу. — Ну хорошо, оставим в стороне единодушное мнение наших родственников, но поговорите о нем с его слугами, в конце концов, они знают его лучше всех. Герцогиня Люксембургская уступила племяннику своего негритенка. Тот вернулся в слезах: „Эрцгерцог меня бить, я не мерзавец, эрцгерцог злой, это жуть“. Я сужу с полным знанием дела, он кузен Орианы».

Кстати, слова «кузен» и «кузина» я в этот вечер слышал без конца. С одной стороны, герцог Германтский, как только произносили чье-либо имя, почти всякий раз восклицал: «Да это же кузен Орианы!» — радостно, как человек, заблудившийся в лесу, когда он читает на двух стрелках дорожного указателя, направленных в противоположные стороны, «Бельведер Казимира Перье» и «Крест Большого Ловчего»[360]

, а под каждым названием совсем небольшое расстояние в километрах, и понимает, что он на верном пути. С другой стороны, супруга турецкого посла, заглянувшая после обеда, употребляла эти же слова «кузен» и «кузина» совсем с другим умыслом (что было здесь совсем не принято). Снедаемая светскими амбициями, она все ловила на лету, с одинаковой легкостью усваивая историю отступления десяти тысяч[361] и сексуальные извращения у птиц. Невозможно было застать ее врасплох, когда заходила речь о новейших немецких исследованиях, касались ли они политической экономии, психических заболеваний, разных форм онанизма или философии Эпикура. Что до остального, слушать эту особу было опасно, потому что она вечно все путала, даму безупречной нравственности описывала вам как крайне легкомысленную, предостерегала вас против господина, питавшего самые чистые намерения, и все истории, которые она рассказывала, казались вычитанными в какой-нибудь книге, но не потому, что они были такими уж серьезными, а из-за их неправдоподобия.