Сторрам

…Конец осени, последняя в сезон выдача и выход на двор. Сумерки, но прожекторы почему-то ещё не включили. И серый сумрак, серые громады складов, серое, затянутое как тучами небо, мелкая изморось в воздухе, смутно, как издалека доносился гомон выпущенной погулять толпы, ругань курильщиков из-за гаснущих от ветра и сырости сигарет, вымученный смех и визг девчонок. И зачем-то, сам не помнит зачем, он пошёл к складской многоэтажной коробке, опоясанной длинной лестницей, по которой он в свой первый рабский праздник гонялся за девчонками, а потом катался на перилах с Кисой. Темнеет. Если зажгут свет, а он окажется вне светового круга, то откроют огонь на поражение. Ну и что? Сторрам понесёт убытки, ну и что? Он медленно поднимался по бесконечной лестнице, ведя рукой по холодной мокрой трубе ограждения. Всё было серым, пустым и тихим. Он поднялся на верхнюю площадку и подошёл к перилам, облокотился на них.

Далеко внизу двор, толпящиеся люди, широкий скат въездного пандуса, домик охраны, ворота, ограда, ещё дальше… да видит ли он это? Просто знает, что это есть. Сколько ему на это смотреть? В любой день продадут, прикажут остаться в спальне и за ним придёт машина, «чёрный ворон», да нет, «чёрный ворон» для свободных, а ему серая, с зелёной полосой, как те мешки, что лежат сейчас в торговом зале и ждут покупателя. И в котором из них Плешак? И Киса? И тот старик, которого он видел на сортировке? И ему… Стоять на торгах, пока не купят, а потом лежать пеплом в мешке, и тоже пока не купят. Так… а если рулетка? Окопная, а другие говорят «королевская», со старинным револьвером, один патрон, крутануть барабан, дуло к виску и нажать. А там уж как повезёт. Или встать в полный рост на бруствере, или пойти вперёд на минное поле, где не знаешь схемы, да способов полно. Когда уже не можешь выкручиваться, когда устал… Он устал. Годом раньше, годом позже… рулетка… Везёт, не повезёт… а что тут будет везением? Как сказал Ворон? Смерть – не мука, а избавление от мук… умирать не больно… а это смотря по способу… Геройствуй, как хочешь, но других за собой не тяни… Какое уж тут геройство, трусость? А и пусть, я устал. А других я не потяну, разойтись успеют, а с такой высоты это наверняка…

Он выпрямился, опираясь руками о перила, и мягким плавным движением перенёс ноги через ограждение, сел на перила лицом к серой пустоте. Сейчас убрать руки и заскользить, а вперёд или вбок… как получится. Рулетка… Он резко выдохнул и убрал руки… И тут же, он не успел ни… ничего он не успел. Потому что какая-то сила сзади схватила его за волосы и шиворот – он вышел без куртки, в одном комбезе, поверх белья, даже рубашки и штанов не поддел – и сильно дёрнула назад и вниз. Он больно ударился спиной и копчиком о бетон лестничной площадки, и его ударили по лицу. Не хлёсткой надзирательской пощёчиной, а простецкой оплеухой, как в драке. И из серой, лопнувшей, разлетевшейся мелкими даже не осколками, а брызгами пустоты выступило бешеное лицо Старшего.

– Старший? – тупо удивился он. – Ты чего?

И получил ещё один удар, уже по другой щеке. Он потряс головой, машинально попробовал, не течёт ли кровь из носа, и спросил с медленно нарастающей в нём злобой.

– Сдурел? Тебе-то чего?

– Того! – крикнул Старший. – Брат ты мне, чего ты мне сердце рвёшь?! – и заплакал.

Он опустил голову: настолько нестерпимым было это. Помедлив, Старший сел рядом с ним, всхлипом перевёл дыхание. Достал сигареты.

– Здесь можно курить? – удивился он.

– Накласть мне на запреты их, – отмахнулся Старший.

– Меня, значит, по морде, – заставил он себя усмехнуться, – а сам…

Старший устало и весьма затейливо выругался. Он кивнул, и они закурили. Он курил непривычно для себя быстро, будто куда-то спешил. Докурив до губ, растёр окурок и уже совсем спокойно сказал.

– Зря ты это, Старший. Захочу, найду способ.

– А ты не хоти, – неожиданно ответил Старший.

– Как это? – искренне удивился он.

– А так, – ответил Старший, – нельзя это. Так, значит, и не хоти.

– Почему нельзя? – с внезапно вспыхнувшей злобой спросил он. – Кто запретил?

– Не знаю, – пожал плечами Старший, – нельзя и всё, – и совсем другим тоном попросил: - Обумись, Рыжий, как брата прошу.

– Обумись, – медленно повторил он, словно пробуя слово на вкус, – как это?

– Ну-у… Ум над сердцем поставь. Баба сердцем живёт, а мужик умом жить должóн, понимашь? Нельзя нам сердцу волю давать, ты ж, – Старший на мгновение как задохнулся, судорожно сглотнув. – Ты ж по сердцу мне вдарил седни, – Старший устало вздохнул и повторил, – обумись. Я тебя на сердце себе взял, не выдержу я от тебя…

Он кивнул.

– Прости, брат, но… не могу я больше. Ты знаешь, что я за мешки привёз? Серые с зелёной полосой.

– Знаю, – ответил Старший, – удобрение.

– А из чего оно знаешь?

– Знаю, – просто ответил Старший, – все знают.

– И…

– Мать-Земля всем нам мать, из неё выходим, в неё и ложимся, не по-людски, конечно, вот так, порошком, без могилы, а всё равно, к ней идём, в неё уходим. А как… не наш выбор, и вины за то на нас нет.