Сторрам

– Чего? – оторвался от супа Гаор.

За столом засмеялись. Гаор покосился на Мать и Старшего. Они тоже смеялись, так что…

– Ты сегодня старшим работáл, – отсмеявшись, сказала Мать. – Десяток под тобой ходил.

– Хорошо работáл, – кивнул Старший, – не подставил никого, по-дурному руками не махал. Так что в ужин угощение выставишь.

Гаор уже сообразил, что это вроде присвоения нашивки, так что всё по правилам. Но тогда он выставлял пайковое спиртное, прикупив, по возможности, в армейском автоларьке. Об очередном присвоении даже специально сообщали заранее, чтобы успевали подготовиться к обмывке, а то носиться не будет. Награды тоже обмывали, чтобы не тускнели. Главное – было бы чем надрызгаться, а причину найдём. Кроме угощения были ещё кое-какие обычаи. А здесь…

– Маманя, – громко позвала Мать.

– Слышала, – откликнулась от женского стола Маманя, – подберём ему с Иволгой.

Иволга ведала ларьком. И Гаор понял, что дальнейшее от него не зависит или зависит очень мало. Раз матери взялись, то ему только слушать и делать что велят.

Так и получилось. Когда все вечером сели за стол, на нём, кроме каши, хлеба и чая, появились коробки из непромокаемого картона с соком, горки сухариков, орехов и ломаного печенья. Всё это Гаор видел в ларьке и с ужасом подумал, хватит ли ему фишек расплатиться с Иволгой.

– Ну, за Рыжего! – весело сказал Старший, когда все допили чай и приступили к магарычу

, как уже объяснил Гаору Плешак. – Чтоб ему с нами и нам с ним и дальше по-доброму работáть!

Выставленного угощения на сотню мужчин, да ещё и женщины от своего стола пришли его поздравлять, их тоже угощали, было до жути мало. Кому глоток, кому орешек, кому от печенья обломок… Но каждому хоть что, да досталось, и каждый его поздравил, с каждым пришлось обняться и поцеловаться. И с каждой тоже. И как Гаор быстро догадался, главным было не угощение, вернее, не его размер, тогда в камере каждому тоже по крошке пришлось, а то, что они все вместе, он с ними, и они с ним. И то, что в столовой сидели, теснились за одним, уже общим, столом. И если б не надзиратели за дверью, то и попели бы, да в будни не дают, и потому стали играть в загадки и скороговорки, когда один начинает, а другой с ходу подхватывает. И всё со смехом, шутками, подначками, и не обижая никого. Если на загадках он ещё худо-бедно, но справлялся, то на скороговорках Гаор даже пытаться не стал.

– Ну, чего ты, – переживала Киса, по праву сестрёнки устроившаяся на его правом колене, – ну, Рыженький, ну, ты ж рази не знашь?

– Не знаю, – смеялся Гаор, с изумлением ощущавший себя опьяневшим, хотя и глотка спиртного не то, что за столом, за все это время, с самого того проклятого дня, когда кончилась прежняя жизнь, у него и во рту не было.

– А чо ты знашь? – не отставала Киса. – Ну, хоть чо, а? Ты, грят, песни душевные знашь.

Гаор невольно вздохнул.

– Сегодня петь нельзя.

– А ты стихи почитай, – вдруг сказал Ворон с лёгкой, непонятно над кем насмешкой.

Гаор удивлённо посмотрел на него. Что, и он захмелел?

– А это чего? – заинтересовались многие.

– Чо это, паря?

– Рыжий, а?

– Навроде песни?

– Вроде, – усмехнулся Ворон, – только не поётся, а говорится и на один голос. – И с непонятным вызовом: – Слабó, Рыжий?

– Ой, Рыженький, – взмолилась Киса, – ну, давай, а?

– Давай, – решительно тряхнул головой Гаор. – Тоже… старинные.

Стол выжидающе притих.

– Говорят, их и как песню можно, но я мелодии не знаю, а слова… вот.

В полях, под снегом и дождём,мой милый друг, мой бедный друг,тебя укрыл бы я плащом

от зимних вьюг, от зимних вьюг…

Гаор говорил нараспев, и как бы помимо его воли, выстраивалась протяжная и даже чуть монотонная мелодия. Его не пытались поддержать, но многие шевелили беззвучно губами, проговаривая за ним слова.

А если мука сужденатебе судьбой, тебе судьбой,готов я скорбь твою до днаделить с тобой, делить с тобой.

Киса, прижавшись щекой к его плечу, шёпотом повторяла за ним, и её дыхание обжигало ему шею.

Пускай сойду я в мрачный дол,где ночь кругом, где тьма кругом,во тьме я солнце бы нашёл

с тобой вдвоём, с тобой вдвоём.

В глазах людей, сидевших напротив, Гаор видел слёзы и чувствовал, что у самого так же заволакивает глаза.

И, если б дали мне в уделвесь шар земной, весь шар земной,с каким бы счастьем я владелтобой одной, тобой одной[2].

Гаор замолчал, и наступила зыбкая неустойчивая тишина.

– А повеселее ты не помнишь? – вдруг спросил Ворон. – Откуда это?

– В сборнике одном старом прочитал, – пожал плечами Гаор. – А ты? Знаешь их?

– Нет, – резко ответил Ворон.

Слишком резко, – отметил про себя Гаор, что-то здесь не так.