Страна утраченной эмпатии. Как советское прошлое влияет на российское настоящее

Или, к примеру, сидим мы с руководством дома культуры в одном из городков под Пензой, казалось бы, ничто не предвещает, пьем чай. Я рассказываю о Колыме, а мне в ответ – что тут буквально рядом целая дивизия в 1942 году умерла, то ли 10, то ли 15 тысяч человек – от голода. Она тут была на формировании, людей привезли с юга, в чем были, не кормили и не выпускали – ну, зимой почти все и умерли (кто хочет, может поискать по интернету – гибель 37-й стрелковой дивизии, ст. Селикса).

То есть за холокостом, вообще-то, совсем необязательно ехать в Магадан – он тут у нас везде, только копни (порой в буквальном смысле).

Однако уже давно вся эта тематика вызывает у обывателей агрессивное неприятие. Первая реакция – уже звучавший агрессивный вопрос «А мы тут при чем?!». Если в ответ указать на то, что все делается в память о безвинно погибших, надо ведь почтить ее, неужели не жалко – обыватель смягчится, но не слишком. Самые умеренные согласятся, что почтить надо, но тихо и как можно незаметнее: «Зачем акцентировать?» А самые резкие – просто обвинят в русофобии. На удивленный вопрос, при чем здесь русофобия, следует, как правило, уверенный ответ: «Ну как же, они ведь нас в этом обвиняют!» Далее следует, очевидно – «а мы тут ни при чем!», и на этом круг замыкается.

Истоки такого странного отношения следует искать, видимо, в уже описанном извечном разделении постсоветского народа на «мы» и «они».

В «нас» обыватель видит себя и весь прочий «простой народ», а «они» – это власти предержащие, те, кто распоряжается судьбами и на кого обыватель испокон русского веку не имеет никакого (как он считает) влияния.

Отсюда и идет неприятие всех форм увековечивания памяти о жертвах нашего собственного холокоста, проходившего, впрочем, примерно одновременно с гитлеровским. Во-первых, он содержит в себе весьма неприятный намек на возможность подобной участи и с самим русским зрителем – наш провинциал кожей чувствует оккупационную природу окружающей социальной действительности и свою беспомощность в противостоянии с ней. А во-вторых – русский обыватель отбивается от этой Памяти, поскольку считает ее попыткой возложить на него чужую вину. Ведь все это делали они! Извечные «они», слово, которым у нас в провинции традиционно обозначают власть и чиновников.

В этом, конечно, виден глубинный инфантилизм российского жителя – полный уход от ответственности за собственную социальную жизнь. Российские обыватели – взрослые как бы наполовину: они прекрасно ориентируются, прекрасно управляют собственной жизнью, так сказать, в ближайшем окружении – дом, работа, семья. Однако во всем том, что шире этого и касается более глобальных государственных проявлений, русский обыватель проявляет полный фатализм и покорность судьбе.

Если бы склеить эту разорванность сознания, соединить «мы» и «они», народ и номенклатуру, – серьезный и горький разговор о российском холокосте стал бы возможен. Боюсь, что не раньше.

Народ и тюрьма

Продолжаем наш цикл бесед об особенностях жизни в российской провинции. Поговорим о такой специфической – и весьма обширной – сфере российской жизни, как тюрьма. Отзывчивость на своих

Участница скандально известной панк-группы PussiRiot, отбывающая свою «двушечку» в мордовской колонии, написала открытое письмо. В нем, объясняя объявленную голодовку, она рассказала о царящих в месте ее заключения жутких условиях. Шокирующие моменты уже не раз перечислялись публицистами и цитировались в блогах: «Бригада заключенных шьет костюмы для полицейских, причем норма выработки без предупреждений может быть поднята со 100 до 150 в день. Работа с половины восьмого утра до половины первого ночи, на сон 4 часа, выходной раз в полтора месяца. Работа по воскресеньям. Заключенных держат на улице до обморожений, запрещают им ходить в туалет, очень плохо кормят… тех, кто не справляется, в наказание заставляют шить голыми (!). Оборудование постоянно ломается, его никто не ремонтирует, а за невыполнение нормы снова следуют наказания, причем для всей бригады целиком…» и т. д.

То, что началось в российской блогосфере в ответ на этот крик отчаяния, очень узнаваемо. Точно так же общественность еще с советских времен реагировала на шокирующие описания в СМИ «дедовщины» в армии, – сначала советской, потом российской. Были яростные крики «доколе?», требования «навести порядок» и всхлипы «какой ужас!». Перемежались они с циничными уверениями «бывалых», что все в порядке вещей, и, с одной стороны, никаких неприятных фактов не было, поскольку «кто-то очерняет» – а с другой стороны, «бывает еще и не то, но так и должно быть», так как только «дедовщина» и издевательства надзирателей обеспечивают «порядок и воспитание».

При этом реакция на приоткрывшиеся зверские стороны русской жизни всегда носит у нас крайне эмоциональный, но спорадический характер.

Интерес публики к армии обострялся всегда, когда под угрозу «быть забритыми в солдаты» попадали студенты – то есть дети образованного сословия.