Странная смерть Европы. Иммиграция, идентичность, ислам

Нигде страх перед последствиями этого не ощущается так отчетливо, как в страхе перед тем, что — вместо веры — является основой так называемых «европейских ценностей». Возможно, как сказал Купитт, «современный западный секулярный мир сам по себе является христианским творением».[196]

После периода часто радостного отрицания любого подобного понятия, в последние годы значительное число философов и историков вернулись к принятию этой идеи. Если это так, то последствия этого факта остаются глубоко тревожными. Послевоенная культура прав человека, которая настаивает на своем и о которой ее приверженцы говорят так, словно она является верой, сама по себе выглядит как попытка реализовать светскую версию христианской совести. Возможно, отчасти это удается. Но это религия, которая обязательно должна быть не в ладах с собой, потому что не уверена в своих опорах. Язык — это отговорка. По мере того как язык прав человека становится все более величественным, а его претензии к себе все более настойчивыми, неспособность системы сделать то, к чему она стремится, становится все более очевидной для всех.

Такие видимые неудачи и ощущение утраченных ориентиров могут быть — как для человека, так и для общества — не только поводом для беспокойства, но и изнурительным эмоциональным процессом. Там, где раньше существовало непреодолимое объяснение (сколько бы бед оно ни принесло), теперь есть только непреодолимая неопределенность и вопросы. И мы не можем отменить наши знания. Даже тот, кто сожалеет о своей неспособности соединиться с верой, которая когда-то двигала его, не может поверить снова, чтобы вновь обрести этот импульс. И как Европа узнала от таких философов, как Джон Локк, невозможно «заставить» верить.[197]

Тем не менее, наши общества продолжают жить, в основном избегая решения этих и других вопросов или делая вид, что они не имеют значения.

В Германии, как и в большинстве других обществ, утрата Бога не привела к тому, что его нечем было заменить. Там часть цели религии — в частности, стремление к истине и знание, что к ней нужно стремиться, — в той или иной форме продолжала существовать в философии и культуре нации. Однако и это потерпело крах, даже более впечатляющий, чем религия. От Людвига Фейербаха и других Рихард Вагнер перенял идею о том, что искусство может быть не просто заменой религии — оно может быть даже лучше, чем религия. Не в последнюю очередь потому, что искусство может жить без «обременений» религии. Как сказал Вагнер в начале своего эссе «Религия и искусство», написанного в 1880 году: «В то время как священник делает ставку на то, что религиозные аллегории будут приняты как факты, художника это совершенно не волнует, поскольку он свободно и открыто выдает свою работу за собственное изобретение». Так Вагнер пытался разрешить великую загадку Артура Шопенгауэра (в его «Диалоге о религии») о трагедии священника, который не может признать, что все это метафора.

Для Вагнера роль искусства заключалась в том, чтобы «спасти дух религии». В своей музыке и эссе он пытался обратиться к источнику того потустороннего, подсознательного голоса, который взывает к нам, задает вопросы и ищет ответы. Начиная с «Тангейзера» и заканчивая «Парсифалем», его амбиции и достижения создали своего рода религию, которая могла стоять сама по себе и поддерживать себя. Возможно, как никакой другой композитор, он достиг этой цели. Но этого было недостаточно, и, конечно, он тоже потерпел крах. Ему не удалось достичь полностью религиозного состояния для отдельных людей — те, кто пытается прожить свою жизнь в соответствии с вагнеровской религией, оказываются очень несчастными. И в большей степени он потерпел неудачу потому, что весь мир — справедливо или нет — мог бы однажды узнать от самого Вагнера, что культура сама по себе не может сделать никого ни счастливым, ни хорошим.

Оставалась еще философия. Но немецкая философия была почти в самом корне проблемы. Чувство неврастении, ощущавшееся в конце XIX века, отчасти было вызвано усталостью от философии. И не только потому, что внезапно возникло осознание того, как много всего нужно обдумать, но и потому, что немецкая мысль уже характеризовалась тяжеловесностью, которая слишком легко переходила в усталость и даже фатализм. Этому, конечно, есть много причин. Но среди них — специфически немецкое стремление постоянно, неустанно, доводить идеи до конца — куда бы это ни привело.