Странная смерть Европы. Иммиграция, идентичность, ислам

Италия смогла пережить катастрофу отчасти потому, что ее фашизм был несколько иным зверем, чем немецкий, отчасти потому, что самые искренние верующие никогда не достигали такой глубины и численности, как их союзники на севере. Также можно было преуменьшить значение итальянского фашизма как реакции на всепроникающий хаос в стране, хаос, который, как были уверены те, кто планировал послевоенное итальянское государство, будет продолжаться. Но если итальянцы для оправдания своего государства и своей роли глубоко черпали из колодца итальянской и римской истории, то весь колодец их истории, похоже, не был загрязнен или отравлен с самого начала, как это казалось большей части Германии. Знаменитый и часто задаваемый Германии вопрос о том, как самая утонченная художественная культура в мире могла превратиться в самую варварскую, был вопросом с жалом в хвосте. Ведь всегда после этого возникала возможность того, что именно эта культура и утонченность сделали возможным последующее варварство: немецкая культура и философия были не тем, что было загрязнено нацизмом, а тем, что его орошало. Колодец всегда был загрязнен.

Остались бесчисленные огрызки, некоторые из которых стали понятны только со временем. Например, сейчас, по прошествии десятилетий, легче понять борьбу двадцатого века между двумя конкурирующими тоталитарными видениями для неверующего мира. Но также легче, чем когда-либо, испытывать страх не только перед этими, но и перед любыми другими идеологиями. Если две очевидные противоположности (как казалось в то время) могли привести к тому, к чему они привели, то, возможно, к этому может привести все, что угодно. Может быть, проблема во всех идеологиях и уверенности?

Возможно, интеллектуальное и политическое загрязнение Европы двадцатого века никогда не исчезнет. Возможно, это не тот грех, который можно смыть. Но количество сил, которые она загрязнила на своем пути, все еще подсчитывается. Некоторые из них невозможно не заметить. Наиболее очевидными среди них являются расовые теории, которые увлекали некоторых европейских писателей и генетиков вплоть до 1940-х годов, но потеряли свою привлекательность после Берген-Бельзена. Среди других сил, попавших в этот сонм, были и те, которые могли понадобиться европейцам в последующие годы. К ним относятся сама концепция национального государства и чувство принадлежности к нации, а также идеология национализма. Будучи формой гипернационализма, нацизм унес с собой все это. Где-то ниже по течению реки он также поглотил возможность патриотизма. Катастрофа Первой мировой войны уже сделала патриотизм непростительным и бессмысленным. Катастрофа Второй мировой войны показала, что патриотизм может быть источником самого зла.

Что еще уничтожили эти конфликты и столкновение идеологий? Если не последние остатки религии, то уж точно последнее прибежище идеи милосердного Бога. Если это не было достигнуто в грязи Фландрии, то было завершено в суде над Богом, описанном Эли Визелем в Освенциме. Евреи могли продолжать свои традиции как народ и могли верить в народ, даже если они потеряли веру в своего Бога. Но христианская Европа потеряла веру не только в своего Бога, но и в свой народ. Любая оставшаяся вера человека в человека была уничтожена в Европе. Начиная с эпохи европейского Просвещения, по мере того как вера и доверие к Богу ослабевали, на смену им частично приходила вера и доверие к человеку. Вера в автономного человека ускорилась после эпохи Просвещения, которая подчеркнула потенциальную мудрость одного лишь человечества. Однако те, кто позволял разуму быть их проводником, теперь выглядели так же нелепо, как и все остальные. Разум и рационализм побуждали людей совершать самые неразумные и иррациональные поступки. Это была всего лишь еще одна система, используемая людьми для контроля над другими людьми. Вера в самостоятельность человека была разрушена людьми.

Поэтому к концу двадцатого века европейцам можно было простить некоторую усталость, которую они унаследовали. Они испробовали религию и антирелигию, веру и неверие, рационализм человека и веру в разум. Они породили почти все великие политические и философские проекты. И Европа не только испробовала их все и выстрадала их все, но и — что, возможно, наиболее разрушительно — пережила их все. В результате реализации этих идей погибли сотни миллионов людей, причем не только в Европе, но и по всему миру, где бы эти идеи ни были опробованы. Что может сделать человек с таким сожалением или с таким знанием? Человек, ответственный за такие ошибки, должен был бы либо отрицать их, либо умереть от стыда. Но что делать обществу?