Странная смерть Европы. Иммиграция, идентичность, ислам

Большая часть политических бед Европы двадцатого века произошла от современных светских попыток прийти к политическому абсолюту. Действительно, одной из вещей, которые делали марксизм столь близким к религии, была не только его опора на священные тексты и линейную последовательность пророков, но и привычка к расколу и внутрирелигиозным войнам. Борьба за право быть носителем истинного пламени и самым верным толкователем веры была как одной из его привлекательных сторон, так и одной из его возможных слабостей. Но мечта Маркса, а от Маркса — мечты о коммунизме и социализме были самыми искренними попытками своего времени придумать и воплотить в жизнь теорию всего. Бесконечные сочинения, памфлеты и евангелизация в каждой стране Европы были еще одной попыткой увидеть осмысленную мечту, способную решить все и учесть проблемы каждого. Это была, как незабываемо описал Т. С. Элиот, попытка «мечтать о системах, настолько совершенных, что никому не нужно будет быть хорошим».[199]

Как всегда, процесс распада веры происходил поэтапно. Ересь Леона Троцкого, голод на Украине и постепенное осознание многими коммунистами в 1930-е годы того, что образцовые общества не только не были образцами, но и едва ли являлись таковыми. Усилия по очистке диссидентов и других сил, якобы сдерживающих силы истины, на какое-то время увенчались успехом, не только придав сил некоторым верующим, но и сделав вид, что люди еще могут вернуться к чистому сердцу. Ко времени показательных судебных процессов, организованных Генрихом Ягодой и другими в конце 1930-х годов, притворство, что осталось что-то, кроме воли к власти, испарилось и убедило здравомыслящих коммунистов уйти.

Те, кто этого не сделал, отпали после войны с вторжением в Венгрию в 1956 году и подавлением Пражской весны в 1968 году. Эти события доказали всем оставшимся коммунистам, имевшим глаза и уши, что все самое худшее, что они слышали, и даже больше, было правдой. Все, что приходило из России и стран Восточного блока, — истории, которые были настолько непрерывными и похожими, что от них мог отмахнуться только самый воинственный верующий, — свидетельствовало о том, что если коммунизм был кошмаром для всего мира, то он стал катастрофой для людей, которыми он претендовал управлять. К 1970 году в своей эпохальной работе «Ни Маркс, ни Иисус» («Без Маркса и Иисуса») Жан-Франсуа Ревель мог с уверенностью сказать, что «сегодня никто, даже в коммунистических партиях западного мира, всерьез не утверждает, что Советский Союз является революционной моделью для других стран».[200]

Если истинно верующие отпадали постепенно, то они исчезли почти в полном составе, когда в 1989 году пала Берлинская стена и мир подтвердил то, о чем их собственные сирены пытались предупредить их в течение многих лет. В подтверждение того, что натворили их собственные единоверцы в попытке создать идеальную систему, едва ли можно было поверить. Но миллионов и миллионов трупов, загубленных жизней — живых и мертвых, — которые коммунизм оставил после себя в качестве свидетельства своего главного достижения, было достаточно, чтобы заставить любого здравомыслящего верующего задуматься. Оставались и истинно верующие, такие как британский историк Эрик Хобсбаум, но мир в целом реагировал на них с недоверием, которого заслуживает человек, стоящий на вершине груды трупов и обещающий, что еще несколько смертей — и он сможет все исправить.

На протяжении всех этапов своего краха коммунизм не только демонстрировал собственные ужасы, но и глупость нескольких поколений людей, считавшихся одними из самых умных и информированных на континенте. Начиная с эпохи Маркса и вплоть до 1989 года многие умнейшие люди эпохи запятнали себя одобрением коммунистической системы. От Джорджа Бернарда Шоу до Жан-Поля Сартра почти все светские пророки оказались апологетами худших систем своего времени.

Если и было какое-то полуприличное объяснение тому, почему многие из них остались, а весь эксперимент смог просуществовать так долго, то отчасти из-за политической силы, против которой он, казалось, должен был выстоять. Фашистская мечта, как и ее коммунистическая кузина, начиналась как искренняя попытка ответить на серьезные проблемы эпохи — в частности, решить проблемы безработицы и нужды в разрушенной после Первой мировой войны Европе. Он не увлек интеллектуальный класс, как коммунизм, но смог увлечь некоторых романтиков и садистов в той же манере. И хотя она потерпела крах раньше, чем ее коммунистический аналог, во многом при содействии этого аналога, разрушения, которые она оставила, были столь же велики.