Странная смерть Европы. Иммиграция, идентичность, ислам

Какими бы ни были его преимущества, такой образ жизни зависит от нескольких вещей. Одна из них — это максимально возможное количество людей в обществе, которые чувствуют себя удовлетворенными им и не ищут другого смысла. Другой момент заключается в том, что должен продолжаться бесконечно, так как он почти наверняка будет устойчивым только до тех пор, пока экономическая волна будет нарастать. Если одним из условий избежания политического экстремизма является обеспечение того, чтобы экономика не пошла вразнос, то европейцам придется очень много работать над тем, чтобы экономика шла правильно. Это одно из объяснений того, почему аргумент о том, что массовая миграция — это чистая экономическая выгода, так популярен. Если мигранты действительно поддерживают тот стиль жизни, к которому мы привыкли, обеспечивая нас постоянным притоком молодой и дешевой рабочей силы, то мы можем быть готовы мириться со многими потенциальными минусами. Если экономика не пойдет на лад и уровень жизни европейцев упадет, то любой мудрый политический лидер должен знать, на какую глубину можно опуститься или вернуться. Тем не менее, на данный момент преодоление этих страхов и попытка получить удовольствие — это один из вариантов решения проблемы, пусть и не самый интересный из тех, что придумал наш вид.

Возможно, это будет ужасным обобщением, но под этим поверхностным существованием все остальное в европейской мысли и философии — сплошной беспорядок. Настолько, что, даже видя, где некоторые из этих мыслителей XIX и XX веков ошиблись, можно оглянуться на их идеи с чем-то вроде зависти. Как они были уверены. Насколько бесконечно уверенными казались их предшественники. Огромность пропасти между ними и нами поражает в самые неожиданные моменты. Вспомните «Жизнь Джона Донна» Изаака Уолтона (1640). В конце этого краткого произведения Уолтон рассказывает о последних днях своего друга и описывает его тело, «которое когда-то было храмом Святого Духа, а теперь превратилось в небольшое количество христианской пыли». И последняя строка: «Но я увижу, как его оживят».

Иногда мы ведем себя так, будто обладаем уверенностью наших предков, но на самом деле у нас нет ни их, ни их утешений. Даже самые мрачные философы Германии XIX века выглядят сегодня рядом со своими потомками уверенными и утешительными. Сегодня немецкая философия, как и философия остального континента, разрушена не только сомнениями (как и должно быть), но и десятилетиями деконструкции. Она разорвала себя и все остальное на части, не имея ни малейшего представления о том, как собрать что-либо — не говоря уже о самой — воедино. Вместо того чтобы вдохновляться духом истины и поиском великих вопросов, философы континента вместо этого увлеклись тем, как избежать вопросов. Их деконструкция не только идей, но и языка привела к тому, что они стараются никогда не выходить за рамки философских инструментов. Действительно, иногда кажется, что избегание больших вопросов стало единственным делом философии. На ее месте — одержимость трудностями языка и недоверие ко всему фиксированному. Желание подвергнуть все сомнению, чтобы никогда ни к чему не прийти, кажется, является смыслом, возможно, для того, чтобы обезвредить и слова, и идеи, опасаясь того, куда они могут привести. Здесь также присутствует огромное недоверие к себе.

Несколько лет назад, во время конференции в Гейдельбергском университете, на меня внезапно обрушилась вся катастрофа современной немецкой мысли. Группа ученых и других специалистов собралась, чтобы обсудить историю отношений Европы с Ближним Востоком и Северной Африкой. Вскоре стало ясно, что ничего не удастся узнать, потому что ничего нельзя сказать. Целая череда философов и историков проводила свое время, старательно пытаясь как можно успешнее ничего не сказать. Чем меньше было сказано, тем больше было облегчения и одобрения. Ни одна попытка обратиться к какой-либо идее, истории или факту не могла пройти без предварительного прохождения через пит-стоп современной академии. Нельзя было пытаться говорить обобщенно, нельзя было говорить конкретно. Под подозрением оказались не только история и политика. Философия, идеи и сам язык были оцеплены, как будто вокруг места преступления. Для любого постороннего человека края этой сцены были хорошо видны. Задача академиков заключалась в том, чтобы следить за оцеплением, не забывая при этом отвлекать внимание, чтобы во что бы то ни стало не дать странникам оступиться и вернуться на территорию идей.