Странный рыцарь Священной книги

У края ямы стояли мы — палачи, я и Доминиканец с дюжиной рыцарей. Нестерпимый жар обжигал мне правую щеку, руку и бедро, тогда как левый висок оставался холодным. Была весна, пробивалась сквозь землю зеленая травка, хрупкая и нежная, залитая у корней светом. Кое-кто из рыцарей нахлобучили на головы шлемы — перевернутые вверх дном железные ведра с прорезями для глаз — и казались существами из другого мира и другого времени. У всех белели на плащах кресты.

Напротив, еще ближе к краю ямы стояли, сбившись в кучу, десятка два пленников с завязанными за спиной руками — захваченные нами еретики. Несмотря на яркое полуденное солнце, раскаленные угли обагряли их зловещими отблесками.

Стены Лаверора — закопченные, мрачные, но горделивые — подпирали небо с северной стороны ямы. Сверху окаймляли их защитники крепости, посверкивали острия копий. Ветер дул со стороны крепости, осажденные там люди пели, можно было даже расслышать отдельные слова. Песня походила и на церковный псалом, и на призыв к бою. Мне незачем было напрягать слух, чтобы услышать все слова — я помню их.

Восстал Прованс,хотя изнемогаем мыот страха пред неведомым.Услышь нас, Господи,помоги граду нашему,ибо побуждает нас великодушие и восторг.

О, светлый и могучий народ,гордится Прованс отвагой твоею.

Я смотрел на пленников, сыновей этого светлого и сильного народа, оборванных, окровавленных, и боролся с собой, чтобы не поддаться их безумию и отчаянию. Боролся, разумеется, с насмешкою над собой и горечью. Вот к чему привел их восторг и великодушие.

Монах осматривал немногочисленную толпу пленников. И вдруг уверенно указал на человека, стоявшего где-то в центре.

Двое стражников, чьи лица были скрыты шлемами, подтолкнули этого человека к Доминиканцу. Пленник остановился в шаге от нас.

Я с ужасом обнаружил, что мы одного с ним роста и схожи сложением, статью, даже чертами лица. Он вполне бы мог оказаться одним из пятерых моих братьев. Лоб был перевязан красной тряпкой, сапоги, очевидно, украдены, багрово-синие ступни тонули в размокшей грязи.

Не из-за сходства ли со мною пал на него выбор Доминиканца? Я вздрогнул от дурного предчувствия.

Монах поднес к лицу еретика серебряное распятие, обагренное кровавыми отсветами костра. Я чувствовал, что крест этот теплый, как плоть человеческая. Доминиканец проговорил:

— Целуй крест, несчастный, и откажись от своей трижды проклятой ереси.

Твердым и ясным голосом пленник ответил на провансальском, но было видно, что это не родной его язык.

— Нельзя целовать крест, на котором распят наш Спаситель.

Монах сказал:

— Ты смеешь хулить святыню нашу?

Пленник сказал:

— Не святыня это, а орудие пытки.

Монах спросил:

— Кто ты?

Пленник ответил:

— Боян из Земена.

Монах спросил:

— Болгарин?

Пленник ответил:

— Болгарин.

Это, в сущности, не означало, что он болгарин по крови, буграми или булгарами звались чуть ли не все еретики от Черного моря до Северного.

Тогда Доминиканец резким движением сорвал с пленника рваный черный плащ. Затем бесстрашно ступил на самый край адской ямы и швырнул плащ туда. Однако плащ не упал на угли, даже не коснулся их, а взмыл вверх, подхваченный жарким дыханием костра. И закачался в небе, широко раскинулся и полетел над ямой, как обезумевший нетопырь или опьяневшая гигантская бабочка. Потом внезапно вспыхнул, сгорел и рассыпался в воздухе клочьями серого пепла.

Доминиканец вернулся к еретику, лицо его блестело, будто растопленное жаром. Он сказал:

— Очень скоро и тело твое станет пеплом, как плащ.

Пленник негромко произнес:

— Тело мое умрет, ибо оно — творение Сатаны. Но дух мой, как этот плащ, взлетит в небо.

Монах спросил:

— Разве не веришь ты в воскресение из мертвых и в вечные муки, что ожидают тебя?

Пленник ответил:

— Как может превращенное в пепел тело возродиться вновь?

Монах сказал:

— Ты прав. Однако речь о твоем теле, несчастный. И в моей власти спасти его или предать огню.

Почудилось мне, что спрашивает монах не как судья и инквизитор, но как человек, жаждущий узнать нечто сокровенное, тайное о другом человеке, о себе самом, да и о людях вообще. Надеялся ли он, что этот сын смерти раскроет перед ним душу и одарит неким откровением? Не допытывался ли он о том же у других злосчастных в минуты последнего причастия?

Тогда вдруг понял я, что слова его обращены ко мне. В голове у меня зазвенело, глаза ослепило, будто обрушилась на меня и рассыпалась тысячью осколков крыша из прозрачного льда.

Человек, стоявший перед нами, еретик, был мне братом. Его слова могли быть и моими словами — я ждал их. Костер гудел. Издалека доносилась полная отчаяния песнь еретиков на стенах Лаверора.

Еретик сказал:

— Лишь душа моя от Бога. Все прочее — от дьявола. Разве Бог сотворил этот мир, полный насилия, горьких слез и злодейства? Мир этот должен быть разрушен и создан заново.