Странствия Шута

Я запер входную дверь, открыл секретный проход и бесшумно пошел вверх по лестнице, возвращаясь в сумрачный мир свечей и каминных отблесков. Стоя на верху лестницы, я слушал бормотание огня, постукивающего крышкой горшка, висящего над ним, и размеренное дыхание Шута. Все следы работы прошлой ночью пропали, на одном конце исцарапанного рабочего стола Чейда лежали чистые перевязки, разные мази и несколько отваров для облегчения боли. Рядом с ними оставили четыре свитка. Кажется, Чейд никогда ничего не забывает.

Какое-то время я стоял и смотрел на Шута. Он лежал на животе, слегка приоткрыв рот. Лорд Голден был красивым мужчиной. Я вспоминал его, сожалея о потерянных чистых линиях этого лица, светло-золотых волосах и янтарных глазах. Теперь его щеки покрывали шрамы, вокруг глаз собрались мешки. Большая часть его волос погибла от болезни и грязи, а оставшиеся были короткими и ломкими, как солома. Лорд Голден исчез, но мой друг остался.

— Шут? — сказал я тихо.

Он испуганно то ли застонал, то ли вскрикнул, распахнул слепые глаза и вскинул руку, защищаясь.

— Это просто я. Как ты себя чувствуешь?

Он тяжело вздохнул, собираясь ответить, но закашлялся. Когда приступ прошел, он прохрипел:

— Лучше. Кажется. То есть, некоторые раны стали меньше, но оставшиеся все еще болят, и я не знаю, то ли мне стало лучше, то ли я привык и легче переношу боль.

— Ты голоден?

— Слегка. Фитц, я не помню, чем окончилась прошлая ночь. Мы разговаривали за столом, а теперь я просыпаюсь в постели.

Его рука нащупала низ спины и осторожно коснулась повязок.

— Что это?

— У тебя на спине открылся гнойник. Ты упал в обморок, и, пока ты был без чувств, я очистил и перевязал его. И еще несколько.

— Они болят меньше и больше не давят, — признался он.

Мне было больно смотреть, как он передвигает свое тело к краю кровати. Он постарался подняться, делая как можно меньше движений.

— Ты не приготовишь еду? — тихо спросил он, и я услышал невысказанную просьбу оставить его, чтобы он привел себя в порядок.

Под прыгающей крышкой горшка я нашел жирную подливу с белыми клецками, кусками оленины и овощами. Я узнал одно из любимых блюд Кетриккен и подумал, неужели она лично распоряжалась на счет стола Шута? Это очень на нее похоже.

К тому времени, как я разложил еду, Шут добрался до очага, к своему креслу. Он двигался гораздо увереннее, по-прежнему шаркая ногами, чтобы не столкнуться с чем-нибудь, все еще вытягивая вперед руку, шатаясь и дрожа, но уже не нуждаясь в моей помощи. Он нашел кресло и опустился в него, избегая прижиматься к спинке. Когда его пальцы задвигались над столовыми приборами, я тихо сказал:

— После того, как ты поешь, позволь мне сменить повязку.

— На самом деле тебе не требуется моего разрешения, и мне это не понравится, но я больше не могу позволить себе роскошь отказываться от таких вещей.

— Это правда, — ответил я на его рухнувшие в тишину слова. — Твоя жизнь, Шут, до сих пор висит на волоске.

Он улыбнулся. Шрамы на лице его растянулись, и выглядело это ужасно.

— Если бы это была только моя жизнь, старый друг, я бы лег у дороги и давно отпустил бы ее.

Я ждал, но он принялся за еду.

— Месть, да? — тихо спросил я. — Это плохой повод делать что бы то ни было. Месть не вернет сделанного. Не восстановит уничтоженного.

На меня нахлынули воспоминания. Я говорил медленно, не уверенный, что хочу делиться ими даже с ним.

— Одна пьяная ночь бреда, обвинений людей, которых нет рядом, — я проглотил комок в горле, — и я понял, что никто не может вернуться в прошлое и исправить то, что оно сделало со мной. Никто не может вновь сделать меня цельным. И я простил их.

— Это другое, Фитц. Баррич и Молли никогда не хотели причинить тебе боль. То, что они сделали, они сделали для себя, полагая, что ты мертв. Их жизнь должна была продолжаться.

Он откусил клецку, медленно прожевал, выпил вина и откашлялся.

— После того, как мы достаточно отошли от берега, экипаж сделал то, что я и предвидел. Они забрали у нас все, что, как им казалось, имело какую-то ценность. Все маленькие кубики из камня памяти, которые Прилкоп тщательно отбирал и вез с собой, теперь утеряны. Экипаж не имел ни малейшего представления, для чего они. Большинство не могли услышать поэзию, музыку и историю, которые хранились в них. Те же, кто смог, перепугались. Капитан приказал выбросить все кубики за борт. А с нами они стали обращаться, как с рабами, и долго искали место, чтобы продать нас.

Я сидел недвижно и молча. Из обычно немногословного Шута слова лились потоком. Казалось, в бесконечные часы одиночества он репетировал этот рассказ. Быть может, его слепота углубляла это одиночество и склоняла к такой откровенности?

— Я был в отчаянии. От работы Прилкоп становился все сильнее, но я-то лишь недавно выздоровел. Я слабел. Ночью, ежась на открытой палубе, под дождем и ветром, он смотрел на звезды и напоминал мне, что мы движемся в правильном направлении. «Мы больше не похожи на Белых Пророков, но когда мы достигнем берега, то очутимся в месте, где люди уважают нас. Потерпи, и мы доберемся туда.»