Страшное

Барон хмуро молчал, искоса поглядывая на Валентину Павловну ревниво поблескивавшими глазами. Видно было, что он ревновал ее не к Бобе, к которому относился пренебрежительно, с снисходительным презрением, а вообще ко всему, что окружало ее, и, может быть, даже к ней самой, так легкомысленно-щедро расточавшей перед всеми свою красоту, женственность, очарование юной женской жизни. Он любил ее мучительно, болезненно -- и терзался постоянным страхом лишиться ее. Благодаря ему и той жизни, которую он заставлял ее вести -- в ней погибало лучшее, к чему предназначена женщина -- жена и мать -- и он не делал ни малейшей попытки ввести ее в рамки чистого, здорового существования. У него от нее был сын -- семилетний Жоржик, живший с матерью -- и на мальчика они оба обращали меньше внимания, чем на комнатную собачку, предоставив его всецело попечениям прислуги. Единственно, о чем заботился барон -- это о ее верности ему. Он знал, что за ней ухаживают, видел, какими глазами смотрят на нее мужчины, замечал в ней, всегда возбужденной вином и льстивым поклонением и исканием мужчин, склонность к падению, сдерживаемую только страхом перед ним -- и никогда не мог быть уверен в том, что она ему не изменяет. Мучась ревностью, он устраивал ей дикие сцены, не стесняясь присутствием посторонних; между ними часто происходили ссоры, во время которых он грозил то покончить с собой, то убить ее. С течением времени страсть его не только не уменьшалась, а, напротив, возрастала, разжигаемая пьянством, бессонными ночами, беспрерывной ревностью и жгучим страхом потерять ее, -- страхом, делавшим ее ему еще более дорогой и желанной. Часто, не выдержав напряжения своей ревности, он насильно увозил ее из ресторана в самый разгар веселья, чтобы наедине осыпать ее грубыми упреками, бранью и потом на коленях, со слезами, просить у нее прощения...

Положительный, спокойный Трузин, съевший, как он сам о себе говорил, на женщинах зубы и считавший себя в этом отношении "стрелянным воробьем", -- не обращал никакого внимания на Валентину Павловну, не представлявшую для его, уже достаточно извращенного, вкуса особенного интереса. Его больше занимала молоденькая, наивная Леля, с ее невинностью и чистотой, которыми точно лучилось все ее, еще нетронутое жизнью, существо. После чистой, трезвой обывательской жизни, в маленьком городке, где она жила с родителями и училась в гимназии, Леля, благодаря своей квартирной хозяйке, сразу попала в атмосферу больного, горячечного прожигания сил и здоровья, растерялась и безвольно покорилась, не рассуждая, благоговея перед Валентиной Павловной, робея перед ее знакомыми и наивно раскрывая свои, жадные к жизни, любопытные глаза перед этим новым, неведомым ей, миром. Ей нравились веселый угар ресторанов, блеск шантанов и ночных кабаре, безумный бег автомобилей; нравилось и это постоянное нервное, чувственное напряжение, которое вызывали в ней кутежи, ухаживание мужчин, шантанные песни и пляски. Она не отдавала себе отчета в своем возбуждении, которое испытывала даже во сне, не понимала смутной тревоги своей совести, поднимавшейся в ней каждый раз, как что-нибудь из того, что она видела и слышала вокруг себя, ударяло по ее девической, крайне чувствительной, стыдливости. Любопытство превозмогало в ней стыдливость, жадность к жизни подавляла тревогу совести, Она имела вид ребенка, лакомящегося гнилым плодом, несмотря на его горечь, от которой невольно кривятся губы. Трузин, глядя на Лелю, потирал руки, точно хотел сказать: попалась, не уйдешь, голубка!..

Спокойно, методично наливая ликер себе и Леле и отпивая его из рюмки маленькими глотками, с причмокиванием, он рассказывал анекдоты, "для взрослых", один за другим, с самым серьезным видом, не сводя с Лели глаз, наслаждаясь смущением и острым, нездоровым любопытством девушки. "Старый сатир", как называла Трузина Валентина Павловна, часто доходил до таких откровенностей, что Леля вскакивала, собираясь убежать, терялась, не зная, смеяться или закрыть руками от стыда лицо; но так как все смеялись, не находя в его рассказах ничего ужасного, то и она, в конце концов, начинала смеяться с полными слез от смущения глазами...

В одиннадцать часов стали совещаться -- куда ехать. Боба предложил -- в Аквариум. Трузин ничего не имел против этого; ему было все равно, где бы ни провести ночь -- лишь бы кругом него двигались женщины и было что пить. За Аквариум стоял и барон. Лелю же не спрашивали, как недостаточно сведущую в таких вопросах.

-- Великолепно! -- радовался Боба, потирая руки. -- Я еще вчера сказал князю Бельскому, что мы сегодня, вероятно, будем в Аквариуме. Так и вышло!.. Он уже наверно нас там ждет!..

Боба не заметил вспыхнувшего гневом взгляда барона, которым тот окинул его, и продолжал, весело хихикая, обращаясь к Валентине Павловне:

-- Вы знаете, он от вас совсем без ума! Ездит по всем ресторанам и ищет. Говорит, что такой женщины...

-- Мы в Аквариум не поедем! -- спокойно, перебив его, сказал барон.