Страшные истории Сандайла

Ее голос, настороженный и юный, совсем рядом, прямо у моего уха. Я ахаю и открываю глаза. Разломанная дверь шкафа распахнута и чуть покачивается на петлях. В комнате вроде никого нет. Я медленно выхожу, готовая принять на себя порывистый прыжок, ощутить дыхание, почувствовать стремительные челюсти. Но ничего не происходит.

– Джек?.. – звучит мой шепот.

Без ответа. Со шкафа беспомощно свешивается крохотная ладошка. Я встаю на цыпочки и беру Колли на руки. Но где же Джек? Они с псиной словно растворились в воздухе. Вдруг откуда-то сбоку доносится тихое бульканье. Я заглядываю за угол шкафа.

Вот они, схватились в безмолвных объятиях. Двадцать Третья распростерлась на Джек, вонзив ей в горло зубы. Из артерии сестры толчками выливается кровь и скользким ручейком стекает на плечи, грудь и руки. На полу медленно растекается лужа. У Джек, подергиваясь, поднимается палец. Взор устремлен на меня. Она явно меня видит. Другая рука сжимает осколок зеркала, который она воткнула в дыру в черепе Двадцать Третьей. Джек каким-то образом удалось сорвать с головы псины заплатку из желтовато-серой замазки и убить ее.

Я стаскиваю ее с Джек и бросаюсь зажимать ладонями раны, пытаясь остановить кровь. Но она все равно горячо пульсирует меж моих пальцев. Двадцать Третья порвала ее на куски.

– Держись, я позову на помощь, все будет хорошо.

Когда я уже собираюсь встать, Джек хватает меня за руку и не отпускает. Прижимая к груди ребенка, я опускаюсь рядом с ней, обнимаю ее и говорю:

– Кэссиди…

Всю мою жизнь она делала все, чтобы спасти меня, и это у нее в конечном итоге получилось.

– Все будет хорошо.

Она силится что-то сказать, но звук теряется и тонет в крови. Выходит что-то поистине ужасное, в нем можно расслышать слово лжецы

. Джек пытается опять, но теперь в нем уже слышится другое – танец.

– Молчи, не надо ничего говорить.

Я глажу ей волосы, и какое-то время мы все втроем лежим, не двигаясь с места. На горы вдали опускается пустынный свет, земля подергивается дымкой и простирается под небом грязной шкурой койота. Джек часто, отрывисто дышит, обдавая меня своим теплом. Я ведь давно подозревала, что одна из нас здесь умрет. А может, и мы обе. Пока окрестности медленно поглощает мрак, в голове кружит вопрос, случилось это уже или еще нет.

В мозгу проплывают миры, я вспоминаю каждый раз, когда мы с Джек вот так друг за дружку цеплялись. Время обращается вспять, мы становимся все моложе и меньше, пока вновь не оказываемся во тьме, глядя сквозь ржавые прутья клетки, чувствуя во рту привкус выдохшейся газировки. И возвращаемся в самое начало, когда у нас никого не было, только я у нее и она у меня. Мы совершили по циферблату полный оборот, потому что закончили тем же, чем и начинали. Вдвоем, вместе.

Она тянет руку и касается моего лица. Я чувствую кровавый след, оставленный ею на моей щеке. Сначала теплый, но какое-то время спустя уже холодный. Джек смотрит на ребенка, который отвечает ей синеглазым, чуть косым взглядом новорожденного младенца.

– Свое время ты действительно провела с пользой, – говорю я Джек.

Она улыбается, а может, это просто гримаса боли.

– Со мной все будет хорошо, – говорю я. – Уходи с миром.

И чуть ли не вижу это наяву: вот она встает, покидая окровавленное тело, на фоне подкрадывающейся ночи ее силуэт серебрится и жужжит, словно рой мух. А потом прямо у меня на глазах поворачивается, проходит сквозь стену и исчезает в темной, безбрежной пустыне. Я думаю о моей собственной маленькой Колли, так рано ушедшей из жизни, и надеюсь, что Джек ее как-нибудь найдет. А когда представляю, как сестра держит ее на руках – мою кровинку, сотканную из нежного, серебристого света, – то на душу нисходит утешение, так мне сейчас необходимое.

Поцеловав Джек в холодную щеку, я заботливо накрываю ее простыней. Как ни крути, а уйти вслед за ней во мрак мне нельзя. Малышка шевелится и попискивает, как маленький котенок.

Я отодвигаю от двери комод и кровать. На меня наваливается такая усталость, что я готова умереть. Но надо переделать кучу дел. Меня так и подмывает отшвырнуть ногой с дороги безжизненное тело Двадцать Третьей, но я себя останавливаю. Ее вины в случившемся нет.

Идя по дому, не смотрю ни влево, ни вправо. Стараюсь не замечать ни кровавых следов лап на выложенном кедровой доской полу, ни изодранного силуэта, безвольно опустившего голову и осевшего у стены в круглом холле. Но даже так он все равно меня преследует, бурей надвигаясь на периферии зрения.

Приготовив молочную смесь, я стою у кухонного окна, смотрю на зарождающийся рассвет и пытаюсь покормить ребенка. Колли все плачет и плачет, поэтому смесь без конца вываливается из ее орущего рта. Я пытаюсь ее успокоить, но какое тут, к черту, успокоение? «Заклинаю тебя, не надо ничего этого запоминать. Не дай этим образам забиться в самые темные закоулки твоего разума». Кем же она станет?

Ответ на этот вопрос мне хорошо известен.

– Теперь ты Колли, – вслух произношу я, – теперь ты моя дочь, и мамочка позаботится, чтобы тебя никто никогда не обидел.