Страсть тайная. Тютчев

Как только Тютчев открыл веки, он тут же решил, что должен попросить Нести записать с его слов что-то важное и настоятельно необходимое, о чём он подумал ночью. Но что это была за мысль, он не мог сразу вспомнить. Лишь когда к нему вошли Аксаков и приехавший, как обычно, в начале дня Боткин, казалось, ускользнувшая мысль неожиданно и каким-то странным образом начала обретать свои очертания.

   — Да, вот что я хотел у вас спросить, — обратился Тютчев к Сергею Петровичу. — Что нового о Бирилёве, как он теперь чувствует себя в вашей больнице? Помнится, давеча вы говорили мне, что Николай Алексеевич опять страдал неимоверно.

   — Удары судьбы, увы, обрушиваются на него постоянно, лишь на какое-то сравнительно короткое время давая передышку, — покачал головою Боткин, — Однако Николай Алексеевич с исключительным мужеством преодолевает свои недуги. Подумать только, потерять всё и — жить. Да как жить — посвящать все свои помыслы России!.. Кстати, Фёдор Иванович, он непременно хотел бы вас навестить, и я полагаю через день-другой разрешить ему этот визит.

Казалось, ни одна жилка и ни один мускул не дрогнули на лице Тютчева, но по тому, как оживился его взгляд, Боткин и Аксаков догадались, что разговор этот его заметно взволновал.

   — Передай, Сергей Петрович, — начал Тютчев замедленно, словно подбирая слова, — передайте Николаю Алексеевичу, что я несказанно буду рад его приходу. Вот этого посещения я буду ждать с нетерпением. Если бы вы знали, как об очень многом мне хотелось бы с ним поговорить!..

   — Я понимаю вас. После Марии Фёдоровны... — тактично проронил Боткин.

Тютчев промолчал и затем так же раздельно, но твёрдо выделяя каждое слово, произнёс:

   — Тут всё сложнее и одновременно проще, чем вам кажется... Дело в том, если говорить по совести, у меня нет ни малейшей веры в моё возрождение. Во всяком случае, нечто кончено, и крепко кончено для меня. Я это знаю, может быть, лучше, чем вы, врач. Поэтому главное теперь для меня в том, чтобы иметь мужество этому покориться... Так вот я бы хотел говорить с человеком, который знал прежде и знает сейчас, во имя чего можно, не задумываясь, отдать свою жизнь...

То ли у Тютчева не хватило сил, то ли он обдумывал дальнейшие мысли, но он на какое-то время снова замолк и движением глаз показал, что хочет пить. Боткин подал ему со столика приготовленную заранее в графине Эрнестиной Фёдоровной брусничную воду и намерился встать.

   — Нет, сидите, — остановил его Фёдор Иванович. — Я как раз подхожу к главному. Итак, во имя чего человек способен отдать свою жизнь? Впрочем, разве вы, Сергей Петрович, или вы, Иван Сергеевич, не в состоянии ответить мне на этот вопрос? Разве деятельность каждого из вас не отдача всех сил — и физических, и духовных — благоденствию и счастью родины? Вот и видите, я ответил и за вас, и за десяток, может быть, других честных и пламенных сынов России. И наверное, говоря эти слова, в какой-то мере имел в виду и себя: пусть не столько свершённое мною, не результаты моих усилий, но, по крайней мере, свою постоянную устремлённость к идеалу. Но Бирилёв, должно быть, всё-таки что-то поможет мне прояснить как воин, некогда смотревший и продолжающий и сейчас смотреть смерти в лицо... Наверное, я говорю всё это не совсем понятно для вас, но мне прошедшей ночью как раз и пришла в голову подобная мысль: только ли жизнью, отданной за отечество, человек способен доказать свою пламенную любовь к нему?..

   — Так или иначе, мы все — одни мгновенно, другие постепенно — сгораем на этом священном костре, — вздохнул Аксаков. — Мой брат Константин — вы помните — ушёл из жизни в самом расцвете лет. Не выдюжил, сгорел...

Веки Тютчева слегка смежились, как бы давая понять, что его мысль воспринята правильно, именно о таких жертвах он и думал.

   — Так передайте же Николаю Алексеевичу моё приглашение. Нет, мою просьбу, — напомнил Фёдор Иванович.

«Когда же мы последний раз виделись с Бирилёвым? — спросил себя Тютчев, когда Боткин и Аксаков вышли из комнаты и оставили его одного. — Кажется, в тот день, на кладбище, когда провожали Мари в её последний путь. Тогда здесь, в Петербурге, за оградой Новодевичьего монастыря Неста, помнится, указала рядом с могилой Мари скорбные аршины последнего человеческого пристанища: «Тут — вы, Николай Алексеевич, здесь — Фёдор Иванович, там — я... Как жили рядом...»