Страсти по Фоме - книга 2

Это было невозможно повторить еще раз, да еще в такой обстановке. В голове что-то резко крутанулось, как будто он обрел сферическое зрение мухи, пелена пропала, и Фома почувствовал, что в комнате кто-то есть. Он медленно повернул голову. Рядом с ним, только с другой стороны кровати, сидели, как истуканы, два человека в накинутых поверх костюмов белых халатах и внимательно на него смотрели. Так вот перед кем Ефим распинается! Посетители! Как он их не почувствовал раньше? Чем он нашпигован?..

При встрече с его взглядом, посетители дружно улыбнулись и тактично отвели глаза. Ну ясно, по его душу! И хотя возраст у консилиумно сидящих был довольно различный, было в них что-то удивительно похожее, во взгляде, что ли? Взгляд был ласково насторожен и профессионально остр — нож, который убивает, даже не ранив. Вот почему санитары маются у дверей, а Ефим так вкрадчиво улыбчив. И вчера или когда еще?..

Он ожесточенно потер лоб, наверное, они тоже были, только он их не видел…

— Да, Андрей Андреевич, курс заканчивается, скоро домой, поэтому мнение одного специалиста должно быть подтверждено авторитетным мнением его коллег. Вениамин Александрович и Александр Вениаминович, известные в наших кругах специалисты, тоже очень хотят помочь вам. Но об этом позже…

Ефим Григорьевич снова привлек к себе внимание Фомы.

— Итак, о Докторе мы узнали. Мэя… О ком вы бы хотели узнать еще?

Фома зевнул, хотел было закрыться, подавить, но потом передумал и протяжно по-звериному “эхнул” прямо в испуганные глаза коллег Ефима Григорьевича, чуть не откусив нос одному из них. Оба специалиста разом откинулись, испуганно выпучив глаза.

— Хорошо, вам надо отдохнуть, Андрей Андреевич. Нам тоже! — сказал Ефим Григорьевич. — Еще несколько вопросов…

Фома, кажется, рушил всю его красивую картину выздоровления, а может, наоборот, рецидива, в этой психиатрии, сам черт ногу сломит! Её можно только описывать, изображать же Фрейда и Адлера может далеко не каждый сумасшедший в халате.

Вопросы, вопросы… они были настолько нелепы и возмутительны на взгляд Фомы, что он тоже стал спрашивать, в ответ, интересуясь, давно ли они видели эпоху перемен?.. а френа лысого — Ломброзо?.. а правда ли, что сумасшедшие боятся воды?.. а вы не боитесь?.. — И хотел, кажется, плюнуть.

— Ну что ж… я думаю, на сегодня хватит, господа! — потерял терпение Ефим.

Из ваты тумана выплыли два санитара, неся смирительную рубашку, как сеть, в растяжку. Жизнь для Фомы расцветала новым вялотекущим эндогенным оттенком.

— Не надо! — осёк санитаров Ефим Григорьевич.

— Дак это? — удивился один из них, с тяжелыми руками до полу, прирожденный грибник. — Буён ведь!

— Не будет! — коротко бросил Ефим Григорьевич. — Сейчас для нас главное отдых!..

Слова прозвучали, как выстрел, после которого пропали изображение и звук.

Больше всего в жизни Фома ненавидел сюрпризы. И все время их получал. От Сати, от Доктора, теперь вот от Ефима. От Ефима, пожалуй, самый большой — книгу про собственное сумасшествие. Говорят, это тонкая грань, почти неопределимая: рассудок — безрассудство, ум — безумие, воображение — галлюцинация. Такая легкая откидная дверь туда и обратно, как в «салунах» вестерна, и большинство проходит её совершенно безболезненно для себя, не замечая, не осознавая.

Но Фому эта дверь чуть не зашибла. Вынырнув из небытия, он надолго впал в прострацию, не реагируя ни на что, потому что любое действие, мысль, чувство напоминали о действительности. Я сумасшедший?.. Тогда он пробовал читать книгу, но за каждым словом текста вставали настолько реальные картины его собственной жизни, той, что ему казалась подлинной, что он в ужасе отбрасывал книгу в сторону. Нет!.

Приходили с уколом. Снова небытие. Он снова брал книгу: нет, не может такого быть! Это не книга, это его жизнь! Картины, живо и в полном объеме встававшие перед ним, не были ассоциациями по поводу написанного, как бывает, когда читаешь чужую книгу. Они, эти картины, были воспоминаниями! Работало не воображение, а память, и память «вспоминала» в тысячу раз больше написанного, в миллион! и воспоминания эти были во столько же раз живописнее написанного, во сколько жизнь превосходит любое подражание.

Мелкие детали и подробности, слова, мысли, ощущения, не попадающие в книгу в результате отбора, вставали перед ним с той самой полнотой, которую может принести только собственное — и реальное! — переживание. Фантазии даже годичной давности вы не помните и не вспомните по фотографиям или записям дневника (если эти записи не о них; так же и сны, в большинстве своем бесследно пропадающие по пробуждении), а собственную жизнь — вспомните. Моментально.

Нет, он не сумасшедший! Пусть он написал эту книгу, но эта книга о его жизни, это книга бытия, если угодно, но не книга шизофрении! Он все это прожил и ученичество в Ассоциации, и поединок в Кароссе, и Лилгву, и Сю, и дерево Бо, как это ни дико звучит для нормального человека. Он нормален! Зачем его колют?..