Стрижи

Директор школы произнес короткую вступительную речь, исполненную исключительной добросердечности, но полицейский больше не мог сдерживаться. Он гневно сдвинул брови и принялся выдвигать обвинения, бросая грозные взгляды на Никиту. Моего сына больше интересовало блюдо с печеньем, чем суть разговора, а еще он иногда поглядывал на девочку, а девочка поглядывала на него, словно оба хотели сказать что-то друг другу глазами. У меня за все это время не дрогнул ни один мускул на лице, я спрятался за броней полной невозмутимости, что было чистой воды провокацией, обычно доводившей до бешенства Амалию, когда мы с ней ссорились.

Полицейский говорил недурно, по крайней мере пока изрекал фразы, которые наверняка выучил наизусть еще дома, пережевывая бессонными ночами свою обиду. Однако постепенно начал сбиваться и повторяться, и в какой-то момент стало понятно, что ораторским искусством он не владеет и ему элементарно не хватает слов, но это можно было бы замаскировать, позволь он и другим поучаствовать в разговоре. Полицейский же попытался выйти из затруднительного положения, пустив в ход крепкие словечки. И если я до этого хранил молчание, то теперь опять повернулся к директору и спросил, считает ли он допустимыми такие выражения и такой тон. Добряк лишь вздернул брови. Полицейский прервал свою пламенную речь, наверняка сбитый с толку тем, что о нем говорят словно об отсутствующем. Понемногу до него стало доходить, что дело поворачивается неблагоприятным для них с Ванесой образом, и он умолк; а уже через несколько минут, особенно когда он наконец разрешил дочери налить себе соку, я даже стал испытывать к нему жалость. Я издалека чую отчаяние, даже если оно прикрывается фанфаронством.

Несчастный полицейский сам не знал, чего он хотел. Да, ему было необходимо выплеснуть наружу злость и тревогу. А дальше? Выдать дочку замуж, как это делалось в старые времена, чтобы не дать повода для пересудов родственникам, знакомым и сослуживцам по Национальной полиции? Но за кого выдать? За этого пожирателя печенья, который сидел напротив и, по всей видимости, был самым тупым учеником в школе? Совсем другое дело – получить деньги на воспитание младенца. Именно к этому, как мне показалось, и сводились цели полицейского, вполне законные, надо добавить, но только он все никак не мог четко их сформулировать. Я выразил готовность взять на себя причитающуюся мне часть расходов, коль скоро «речь идет об обеспечении благополучия моего внука». Однако я полагал не только разумным, но и необходимым прежде всего установить – точно установить, – кто является отцом ребенка.

– Или детей, – не без иронии добавил я, – поскольку это может быть и двойня.

Словно заранее ожидая подобного поворота дела, полицейский развернул на столе справку от врача. Но я заявил – и директор школы со мной согласился, – что эта бумажка подтверждает сам факт беременности девочки, но не указывает, кто был осеменителем. Признаюсь, я нарочно использовал издевательское слово «осеменитель», будто напоминая о сходстве человека с животными. Полицейский нервно ерзал на стуле. Лоб его покрылся испариной, он вытирал ее рукавом рубашки и при этом, как мне показалось, успел пожалеть, что оставил пистолет дома. Почувствовав себя загнанным в угол, он опять заговорил агрессивно. Мол, что я тут себе позволяю и за кого принимаю его дочку? За потаскуху, которая якшается неизвестно с кем? Я посмотрел ему прямо в глаза и ответил с жестокой обстоятельностью:

– По моим сведениям, ваше предположение соответствует истине.

– Но теперь уже я буду требовать доказательств.

И тут я подал Никите знак, о котором мы заранее условились, – чтобы он изложил свою версию событий. И он рассказал про школьный праздник, про групповой секс без презервативов в туалете и остановился с восхитительной наивностью на многих подробностях, до трогательности бесстыдных; назвал имена, дату, описал обстановку, так что сидевшая напротив девчонка ничего не могла возразить. В конце концов, когда Никита все так же невозмутимо перечислил свидетелей и сказал: спросите того, спросите этого, Ванеса не сдержала слез и, спрятав лицо в ладони – не столько, думаю, от стыда или раскаяния, сколько от страха перед отцом, – все подтвердила.

У полицейского сразу изменился голос:

– Но ведь мне ты все рассказывала совсем по-другому.

Клянусь, что в тот миг мне захотелось подойти к нему и крепко обнять. Он выглядел совершенно сломленным. Встал со стула, извинился перед нами за причиненное беспокойство; потом почти умоляющим тоном попросил, чтобы все здесь прозвучавшее не вышло за пределы этих стен, и, сбивчиво попрощавшись, покинул кабинет. Дочь последовала за ним. Никита и я еще какое-то время беседовали с директором, который воспользовался случаем, чтобы отругать моего сына за плохие отметки. И под конец, когда Никита уже вышел в коридор, шепнул мне, что вряд ли эта ученица родит.

– Сегодня существуют разные способы… – сказал он.