Стрижи

Я ненавижу дождь, хотя был один случай, когда я вдруг его полюбил. Мне было лет шесть или семь, и мы шли втроем: папа, Раулито и я. Куда? Память не отвечает на этот вопрос внятными картинами. Знаю только, что мы откуда-то возвращаемся и мама ждет нас. Мы шагали, как смутно рисует память, по какому-то открытому месту, и неожиданно на нас обрушился ливень. Такой сильный, что над землей образовалась влажная дымка. Мы дружно хохочем – промокшие до костей и счастливые. Папа смеется громче всех. Он кажется таким же веселым и непоседливым, как мы с братом. И вдруг – тук, тук, тук! – вокруг начинают падать и отскакивать от земли ледяные камешки. Раулито вскрикивает. Папа быстро притягивает нас к себе. Своими очень сильными руками он прижимает обоих сыновей к животу и в то же время наклоняется над нами, чтобы защитить собственной грудью. Я не проявляю нужной проворности или веду себя как-то не так, и он отвешивает мне оплеуху, но легкую, нечувствительную. Наконец его мощное тело закрывает нас, а сам он терпит удары градин, изрыгая ужасные проклятия. Беда моего отца заключалась как раз в том, что даже в лучшие свои мгновения, что называется в звездные мгновения, когда он поступал великодушно и жертвовал собой ради близких, в этом не было ни капли нежности.

Я вхожу в свою квартиру, когда еще нет и десяти утра. В первую очередь мне хочется испытать оргазм при молчаливом участии Тины, но останавливает ее неподвижный взгляд, словно говорящий: «Тебя лупил отец, правда ведь? Так о каком наслаждении может идти речь?» И я понимаю, что она права. Лучше оставить это до вечера. А сейчас надо достать из чемодана грязное белье и поскорее сунуть в стиральную машину. Хромому я позвоню завтра.

20.

Я узнал довольно поздно, что на самом деле Маргарита с Амалией в детстве ужасно враждовали, хотя, думаю, это проявлялось в более мягких формах, чем у нас с Раулито, то есть они главным образом ругались, а не дрались. Хотя случались и редкие исключения: однажды Амалия укусила Маргариту, но Исидро отругал именно пострадавшую за то, что она плохо защищалась.

Все это Амалия рассказала мне в приступе сентиментальности, вызванном – по крайней мере отчасти – большим количеством выпитого вина. Маргарита под влиянием тюремного психолога наконец перестала отказываться от помощи, которую ей предлагала сестра. Как нам стало известно, она прекратила упрямиться, после того как одна из ее сокамерниц умерла от передозировки.

Ей еще предстояло отсидеть положенный срок, который в итоге был сокращен до трех с половиной лет; предстояло мучительное лечение от гепатита С и приведение в порядок зубов, оплаченное нами, затем поиск работы – как только будет преодолена наркозависимость при поддержке программы «Человек». Другим это удалось, пусть и после нескольких срывов, так почему исключать такую возможность для нее?

Мне не представилось случая – да я его и не искал – расспросить Маргариту про ее детство и юность, проведенные в семейном кругу. Поэтому я не знаю, как сама она видела то, о чем рассказывала Амалия, чью версию в общих чертах я сейчас изложу.

Маргарите было четыре года, когда ее мама вернулась из роддома на улице О’Доннелла с новорожденной девочкой. Та, что на первых порах напоминала розовую куклу, которая без проводов и батареек умела беспомощно попискивать и шевелиться, очень скоро превратилась в жестокую соперницу, как только дело касалось родительского внимания. Но в истории человечества так оно всегда и было. Период, когда хрупкое здоровье Амалии составляло главную заботу в семье, растянулся до ее подросткового возраста, что сказалось, понятное дело, на отношении к Маргарите – той с раннего возраста казалось, что до нее никому нет дела и ее мало любят, поэтому ей приходилось довольствоваться крохами ласки, остававшимися от сестры. «Дочка, – говорила ей мать, – ты крепкая, здоровая и можешь обойтись собственными силами, а вот Амалия… Бедная Амалия!» Отцу подобные проблемы психологического характера казались женскими глупостями, признаком слабости, кокетства и баловства.

– Ты тоже должна заботиться о сестре, – сказал он с упреком старшей дочери, повесив на девочку ответственность, которая в конце концов разрушила остатки ее уверенности в себе.

В ту ночь, когда после выпитого вина Амалия предалась печальным воспоминаниям, она без малейших сомнений утверждала, что Маргарита, почувствовав себя отодвинутой на второй план, получила неисцелимую рану. К этой эмоциональной травме позднее добавились раздоры и взаимное непонимание с родителями, что характерно для переходного возраста. Но в данном случае ситуацию осложняло и еще одно обстоятельство: в их семье царили до предела строгие порядки, и от Маргариты требовали слепого послушания, хотя в юные годы естественно желание скинуть с себя домашние оковы.

– Как мне кажется, Маргарита поступала во вред себе, лишь бы таким образом наказать меня и родителей. Она словно говорила: вот, смотрите, к чему привело ваше обращение со мной.