Стрижи

Но это предполагаемое наказание или месть никогда никакого эффекта не имели по той простой причине, что не могли исправить ситуацию, а уж тем более изменить прошлое; а еще потому, что на самом деле Маргарита, по твердому убеждению Амалии, сама себя ненавидела.

21.

Эту женщину, теперь программиста, воскресным летним днем 2005 года я везу на своей машине в аэропорт. Она покидает нашу страну, решив навсегда обосноваться в Цюрихе, где вскоре выйдет замуж за швейцарца (круглолицего и румяного, на одиннадцать лет старше ее, с которым они разговаривают по-английски) – он берет ее работать к себе на фирму. Эта женщина – моя свояченица Маргарита, и она по причинам, которые Амалия не смогла или не захотела мне объяснить, страстно пожелала, чтобы в аэропорт ее отвез именно я.

– Она что, не может взять такси?

– Знаешь, позвони ей сам и скажи, что отказываешься.

Я заехал за Маргаритой туда, куда велела Амалия.

Накануне вечером свояченица пригласила нас на прощальный ужин в шикарный ресторан. Но ни слова не сказала, что намерена утром использовать меня в качестве шофера. Я по-прежнему считаю Маргариту странной персоной, с которой меня связывают очень слабые узы некровного родства. Она красивая, яркая, элегантно одевается. Десять лет назад эта привлекательная дама, которая сейчас не курит и не берет в рот ни капли спиртного, принадлежала к отбросам общества, была дурно пахнущим ходячим скелетом, а потом сидела в тюрьме.

Мы здороваемся. Я чувствую приятный аромат духов. Готов поклясться, что она считает меня никчемным человеком.

Чемодан у нее безумно тяжелый.

– Наверняка мне придется платить за перевес.

Она отправляется жить за границу, не простившись с родителями, с которыми не разговаривает больше двух десятков лет. Она не может их простить, они не могут простить ее. Отец с матерью знают про ее планы от младшей дочери. Амалия запретила мне упоминать про них в присутствии Маргариты, а про Маргариту – в их присутствии.

Вклинившись в свободное место между двумя такси, я высаживаю ее перед терминалом-2. У нее достаточно времени – можно не спешить. Я извиняюсь, что не могу проводить ее с тяжелым чемоданом до стойки регистрации, так как мне негде припарковать машину. Она отвечает, что справится сама. И чемодан, снабженный колесиками, действительно легко скользит по асфальту. Я желаю ей удачи в новой стране. Маргарита делает несколько шагов в сторону входа в аэропорт – туфли на среднем каблуке, бежевый костюм. Она уже начинает полнеть, но еще сохраняет красивую линию талии и бедер. Тут Маргарита оборачивается и с улыбкой говорит:

– Сделай счастливой мою сестру, мажордом.

Я завожу мотор и еду домой. В такие часы по воскресеньям машин на дорогах совсем мало. У меня в салоне еще не рассеялся запах дорогих духов. Я слушаю по радио какие-то глупости про политику, и вдруг мое внимание привлекает белый конверт, прислоненный к спинке кресла рядом с водительским. Что-то личное? Одной рукой я сжимаю руль, другой достаю из конверта красный лист бумаги. Развернув его, вижу внутри купюру в две тысячи песет. Я не знаю, как с ними поступлю – то ли сохраню на память, то ли схожу завтра в банк и поменяю на евро. И до самого дома не могу выкинуть из головы грязный палец Маргариты, который она запускает в банку с джемом.

22.

У меня случился тогда плохой день, вот и все. Еще один из не такой уж короткой серии. Напряг в школе, недавний развод, необъяснимо большой счет за что-то, боязнь заболеть… В других обстоятельствах от подобного соединения повседневных неприятностей я бы расстроился, но в разумных пределах, а в тот раз они обрушили меня в мрачную яму. Говорю это не из жалости к себе. Клянусь, что о собственной персоне я мало переживаю. Скорее наоборот, нередко испытываю желание вообще перестать себя замечать и больше ничего о себе не знать; но потом прохожу мимо зеркала или мимо зеркальной витрины – и вот он я опять, тут как тут, со всегдашним своим лицом; смотрю на себя, как смотрят на некое прилипчивое существо, которое неведомо почему таскается за мной повсюду.

Короче, когда уже совсем стемнело, я отправился с Пепой в парк, чтобы выгулять ее в последний раз перед сном и дать подышать свежим воздухом после того, как она столько часов просидела взаперти почти без движения. Только с этой целью я и вышел. Мне показалось, что вокруг никого нет. Я огляделся. Было около одиннадцати, и до закрытия парка оставался еще целый час. В полной темноте я спрятался за дерево и всю ярость, накопившуюся у меня внутри, изверг, закричав что было сил. В течение нескольких секунд из уст моих вырывался крик, похожий на звериный вой. Наверное, он разнесся по всей округе, перелетев через верхушки деревьев и ограду парка. Потом я умолк и, подняв воротник, спокойно вернулся домой вместе с собакой, чувствуя себя освободившимся от тяжелого груза.

На следующий день в почтовом ящике лежала записка: