Стрижи

Мой друг вел себя мирно и с невероятной для него сдержанностью, то есть не спешил высказать свое мнение по любому поводу. Таким я давно его не видел. Он не спорил с бородатым, когда тот ратовал за установление в Испании федеральной системы и за целесообразность проведения в Каталонии законного референдума. Иногда Хромой объяснял, почему с чем-то не согласен, но не наскакивал на собеседника и не повышал голоса, поэтому разговор протекал вполне мирно – до тех пор, пока не стали подавать по второму кругу кофе и не зашла речь о бое быков. И тут про мир и согласие сразу пришлось забыть. Едва услышав первые аргументы против корриды, которые явно задели его за живое, мой друг подскочил, словно случайно уселся на горячие угли. Он решительно расцеловал Агеду в обе щеки и, встав в изящную позу матадора, пожелал всем счастливого воскресенья, потом швырнул в центр стола свою воображаемую монтеру[58]и покинул гостиную, отпустив напоследок одну из своих шуточек:

– Я иду взбодриться, глядя на страдания шести рогачей. Сеньоры, с вашего позволения, да здравствует Республика и да здравствует король!

Во время обеда я исподтишка наблюдал за Агедой. Она выглядела какой-то потухшей, во всяком случае, не такой разговорчивой, как обычно, и на поздравления в связи с успешной сдачей экзамена отвечала слабой улыбкой. А также слишком старалась потчевать своих гостей. Понятно, что на приготовления апельсинового бисквита с йогуртом и черничного торта с орехами было потрачено немало часов. Как мы узнали, накануне она занималась покупкой еды и напитков, потом почти до полуночи усердно трудилась на кухне, а сегодня с раннего утра продолжила. Надо ли говорить, что мы, перебивая друг друга, рассыпались в похвалах и благодарностях.

Агеда сидела за столом напротив меня, погруженная в свои мысли, и вдруг я заметил, как на лице хозяйки дома промелькнуло что-то мне знакомое. Потом еще раз. Опустив подбородок на руки, надеясь, что ее никто не видит, Агеда на несколько секунд закрыла глаза, словно вздремнув, пока мы оживленно беседовали. При этом громче всего звучали голоса бородача и одной из женщин. И тут я вспомнил свою маму: она обычно точно так же закрывала глаза и точно так же умолкала в подобной обстановке – когда рядом было много людей. Позднее, чтобы помочь Агеде, а заодно и отдохнуть от слишком жарких разговоров, я решил убрать со стола посуду – свою и покинувшего нас Хромого. Когда я вошел на кухню в последний раз, Агеда стояла у окна и смотрела на улицу. Подойдя ближе, я заметил у нее на глазах слезы.

– У тебя сильно болит голова, да?

Она вяло кивнула. А потом стала извиняться за то, что не смогла принять нас так, как ей того хотелось. Но не стоит беспокоиться, она уже привыкла к головной боли. Когда все уйдут, примет таблетку и ляжет в постель. То же самое мы десятки раз слышали у себя дома от нашей мамы. Вернувшись в гостиную, я прервал беседу и объяснил ситуацию. Потом предложил общими усилиями убрать со стола. Бородач и обе женщины вскочили как по команде. Мы мигом справились с этим делом, выбросив остатки с тарелок в помойное ведро. Агеда поблагодарила нас и сказала, что помоет посуду и наведет порядок на следующий день.

– Нет, об этом не может быть и речи, – властным тоном возразила одна из дам.

Мне показалось, что наконец настало время сматывать удочки. Бородач, судя по тому, как он старался держаться подальше от эпицентра этой хозяйственной суматохи, решал для себя вопрос: надо ли ему присоединяться к женщинам, засучившим рукава и готовым мыть посуду, особенно если вспомнить, что за обедом он несколько раз щегольнул своим чисто мужским взглядом на феминизм. Короче, мы оба – сначала я, а потом и он – ловко, как два трутня, отвертелись от кухонной работы.

Внизу я застыл перед рядом почтовых ящиков. Как поступить? Бросать или нет анонимку? Учитывая, в каком состоянии я оставил Агеду, было бы жестоко давать ей новый повод для переживаний. Однако, если рассуждать здраво, она вряд ли покинет квартиру до завтрашнего дня. То есть пройдет достаточно времени, и ей будет труднее связать анонимку со мной, если только она не узнает собственный почерк, но тогда уже молчание и притворство как с ее стороны, так и с моей потеряют всякий смысл. За этими размышлениями я услышал, как на лестничную площадку вышел бородач, прощаясь с теми, кто остался внутри. Шум его шагов разрешил мои сомнения – я быстро сунул записку в ящик, и мы вместе с Пепой отправились домой.

14.