Стрижи

Мы простились с нашим другом и часть пути шли вместе, занимая всю ширину тротуара. Толстому псу вдруг приспичило – прямо перед витриной оптики он выгнул хребет и навалил кучу такого же цвета, как его шерсть. То есть такую черную, что я подумал, не питается ли он каракатицами в собственном соку. В результате мне приходится выручать его хозяйку, выделив ей один из моих пакетов, так как свои эта волшебная женщина забыла дома. Вытаскивая его из кармана куртки, я почувствовал, как подушечки пальцев наткнулись там на что-то странное. Пока Агеда, нагнувшись, занимается уборкой собачьих экскрементов, я вижу, что это три крошечных бумажных квадратика цветов флага Второй Республики – остатки тех, что я нарисовал на Святой неделе в гостинице Сан-Лоренсо. С тех пор они и лежали в моем кармане. Я жду, пока Агеда выкинет пакет в урну, а потом кладу квадратики на ладонь:

– Вот тебе мой подарок. Надеюсь, ты оценишь его по достоинству, хотя материальная ценность его ничтожна.

Я уверен, что в подобной ситуации миллионы людей решили бы, будто я над ними издеваюсь, и обругали бы последними словами. Только не Агеда. На миг мне показалось, что она даже расчувствовалась.

– Обожаю такие мелочи.

Мы остановились под фонарем, и она еще раз поблагодарила меня, ведь без моей помощи, без трюков, которым я ее обучил, без моей машины, похожей на ту, что была на экзамене, она бы ни за что его не сдала. Мало того, она сумела с первого раза припарковаться – и сделала все без сучка и задоринки. Сама не понимает, как это у нее получилось. Инструктор, кстати, тоже – он даже высказал ей свое удивление и поздравил с таким успехом.

11.

Мы с Хромым отправились в музей Тиссена-Борнемисы, где до конца месяца будет проходить ретроспективная выставка работ Бальтюса. Сорок с лишним картин разных периодов. Там есть все, включая немалое количество девчонок с обнаженной грудью и в весьма вольных позах. Занятно. Я не нашел на выставке ничего, достойного руки Гольбейна или Караваджо, но и не стал бы сравнивать с мазней современных халтурщиков и туфтогонов. Мой друг, воспользовавшись тем, что мне от него некуда было спрятаться, за три четверти часа прочитал несколько основательных лекций на разные темы. В частности, он полагает, что для культурных кодов, на которых мы, к счастью или к несчастью, воспитывались, характерно разрушение всяческих табу, однако теперь этот период подошел к своему завершению – во всяком случае, в качестве главенствующей культурной модели для той части мира, где мы обитаем.

– Такие картины, как эти, с голыми девочками, совершенно готовыми к употреблению, что бы нам ни говорили оголтелые защитники детей, отправятся, и возможно очень скоро, в подвалы или на костры.

А следующим поколениям придется расплачиваться за нашу свободу. Хромой считает 11 сентября 2001 года, когда в Нью-Йорке рухнули башни-близнецы, датой, с которой начал меняться курс истории. Снова во главу угла ставится верность обычаям и традициям. Маятник истории делает то, что он только и способен делать: раскачивается от одного края к другому, а значит, ему пора возвращаться к ограничительным законам, цензуре и репрессиям. Мой друг горячится, словно забыв, что находится в музее: деградация, всплеск пуританизма, дурные времена для полит-некорректности и творчества. Это последнее он провозглашает, стоя перед знаменитой картиной, на которой девочка показывает свои трусики. Нам здорово повезло: мы успели увидеть ее, прежде чем картину спрячут от публики. Он шутит:

– Пошли отсюда, а то у меня между ног уже зудит – первый признак педофилии. Если заметишь, что я мастурбирую перед коляской с младенцем, пожалуйста, облей мне причинное место холодной водой.

Как он считает, ему нечего будет делать в цивилизации, подобной той, что уже начинает прорисовываться. Я притормозил, делая вид, будто хочу повнимательней рассмотреть одну из картин, и увидел, как Хромой пошел дальше по залу, размахивая руками и разговаривая сам с собой.

Когда мы сидели в музейном кафетерии, он стал вытягивать из меня подробности встречи моего сына с Тиной. Того, что я успел рассказать вчера до прихода Агеды, ему было мало. Он откровенно предвкушал возможность повеселиться. Попивая кофе с молоком, я описывал события минувшего четверга. И готов был рассказать куда больше, рассказать все, включая сюда и сентиментальную часть истории, если бы эта моя история, мелкая и наверняка пошловатая, была бы ему на самом деле хоть сколько-нибудь интересна. Он просто хочет услышать смешные детали, над которыми можно похохотать. Воображает себе сцену из комедийного фильма – и напрасно.