Стрижи

Безупречные, то есть мой брат, его жена и дочки, являли собой пример идеальной семьи, все члены которой были аккуратными, воспитанными, умными и, само собой разумеется, счастливыми. Иными словами, счастье для них было экзистенциальной обязанностью – они видели свою задачу в том, чтобы с усердием пекарей изо дня в день вымешивать жизненное тесто, используя одни и те же ингредиенты: порядок, следование раз и навсегда заведенным правилам и благоразумие. Они все делали хорошо, и в результате все у них получалось хорошо, если в дело не встревали чьи-то коварство и злая воля. Легко было убедиться, что нам они отводили всего лишь роль свидетелей собственного умения получать подарки судьбы. Им трудно было бы даже представить себе, до чего это меня раздражало. С Амалией дело обстояло еще хуже: то, что мой брат с женой вечно выставляли напоказ свое счастье, вызывало у нее глухое бешенство, которое она пыталась скрыть, крепко стискивая зубы.

Да и мама, как нарочно, вечно их нахваливала, иногда вроде бы и без малейшего на то повода. Она не скрывала, что во всех их решениях и поступках, целях и достижениях, а также в любой сказанной ими глупости находила источник для живительной радости. Наше присутствие ее ничуть не сдерживало. И, осыпая похвалами семью младшего сына (хотя не испытывала особой симпатии к Марии Элене, но давала это понять, только когда невестки не было рядом), мама поглядывала на нас краешком глаза, словно предлагая брать с них пример.

Мы ощущали свою отчужденность от Безупречных по многим и многим причинам. Думаю, соединяло нас с ними лишь то случайное обстоятельство, что мы волей судьбы оказались родственниками. Добрые чувства, общность интересов, увлечений и вкусов? Ничего этого и в помине не было. В первую очередь нас разделяла, исключая хотя бы намек на сердечность, неодолимая пропасть, на дне которой сидела отвратительная, на их взгляд, букашка по имени Николас – он погряз в своем убожестве, отличался умственной неполноценностью и пагубными наклонностям. Они просто не могли его видеть. И были твердо убеждены, что характер, поведение, плохие школьные отметки и в конечном счете любые недостатки нашего ребенка являются прямым результатом никуда не годного воспитания, получаемого дома. Иногда по выскочившему ненароком слову мы догадывались, что моим племянницам было велено по мере возможности держаться от кузена подальше. И у меня сердце разрывалось, когда я замечал, с какой бестактностью они порой шарахались от него и бросали одного.

На память мне приходят то одна, то другая сцена, которые разыгрывались во время наших встреч. Например, мама звала нас к столу. Рауль и Мария Элена тут же отправляли девочек мыть руки. Те подчинялись с готовностью, казавшейся нам показной. Наш злосчастный сын тоже бежал со всех ног, только в противоположную сторону – к столу, куда его толкала известная всем прожорливость. Никого не дожидаясь, он садился за стол и, вопреки строгим запретам и зная, что дома получит за это нагоняй, запускал грязные пальцы в тарелку с оливками или тянулся к блюду, на котором мама старательно разложила ломтики иберийского хамона. От нас с Амалией не укрывались осуждающие взгляды родственников, хотя вслух они не произносили ни слова. И то слава богу. Зато они с полицейской тщательностью и всякими ужимками проверяли руки своих дочек и с неуместной пылкостью хвалили их за чистоту, в то время как мы – теперь уже из гордости – и не думали посылать Никиту в ванную.

Завтра я позвоню сыну и попрошу напомнить мне подробности истории с гитарой, случившейся в те давние времена.

19.

По дороге из Серседильи Хромой, расположившись в кресле рядом с водительским, хвалит книгу, которую читает в последние дни. Он записывает для меня на краю газеты ее данные: Рамон Андрес[59] «

Semper dolens. История самоубийств на Западе», издательство «Акантиладо». Он ведь еще не знает, что я перестал покупать книги. Не хочу его разочаровывать, потому и скрываю. Как и то, что уже избавился от половины своей библиотеки! Хромой горячо рекомендует нам книгу Андреса. Наивная Агеда спрашивает, о чем она. Наверное, из-за шума мотора наша приятельница, расположившаяся сзади между тяжело дышащей Пепой и своим полусонным толстым псом, не расслышала названия.

– О чем может говориться в истории самоубийств на Западе? Наверно, о фруктах и овощах.

Агеду тема самоубийств отталкивает:

– Да ну тебя!

Ей больше нравятся книги про политику, а также биографии, романы и вообще любые произведения, которые чему-то учат и развлекают, не слишком выбивая из колеи.

– А вот для нас самоубийство – лучшая из тем. Все остальные отходят на задний план. Правда ведь?

Я киваю, не принимая вопроса всерьез и не считая нужным что-то добавлять. Мое дело – следить за дорогой. По мере того как мы подъезжаем к городу, машин становится все больше. С самого отъезда из Серседильи меня преследует вкус свиной колбасы с фасолью, съеденной в ресторане по настоятельному совету Хромого.