Стрижи

Кстати, о слезах Агеды (которая в этот день, естественно, не появилась в баре у Альфонсо), они напомнили мне тот единственный раз, когда я видел плачущим своего отца. Я был совсем маленьким и утверждать ничего не могу, хотя кое-какие детали накрепко отпечатались у меня в памяти. Сколько мне было? Лет пять или шесть? Где-то около того. Следуя семейной традиции, мы в выходной день поехали на пикник в Каса-де-Кампо. Пообедали, сидя за нашим столиком, который обычно берем с собой на море; папа с мамой – на складных стульях, мы с Раулито – прямо на земле, на траве. Что мы ели? Чего не помню, того не помню. Скорее всего, что и всегда – картофельную тортилью и куриное филе в панировке. Сейчас это не играет никакой роли. Зато я отчетливо помню следующее: мы, все четверо, ели молча; в памяти у меня не осталось, как от других случаев, звука транзистора, но помню ярко-синее небо. Вдруг мама вскакивает со своего стула, и во всех ее движениях видна лихорадочная поспешность. Что случилось? Не говоря ни слова, она вырывает у меня из рук то, что я ем, – не важно, что именно. Затем то же самое проделывает с Раулито. Потом помогает нам с братом встать с земли, но не ругает, а указывает на сосны, растущие примерно в пятидесяти шагах от нас, и велит идти туда и не двигаться с места, пока она нас не позовет. Я топаю к соснам и тащу за руку брата. Никаких пятидесяти шагов до них, конечно, не было. Но все равно мы отошли на достаточное расстояние, чтобы фигура отца показалась нам сильно уменьшенной, но и не слишком далеко – во всяком случае, мы увидели, как он закрыл лицо ладонями, и хорошо расслышали его рыдания. Больше я никогда не видел, чтобы кто-то плакал таким образом. На самом деле я даже не сразу понял, что он плачет. Он издавал какие-то странные звуки, от которых волосы вставали дыбом. Помнится, плач его продолжался не больше минуты. Когда он успокоился, мама знаками позвала нас обратно. Мы вернулись так же, как и ушли, – взявшись за руки, послушные, но перепуганные. Обед продолжился – словно ничего не произошло, новым было только то, что мы не отваживались поднять взгляд на отца. По крайней мере сначала я не отваживался. А какое-то время спустя все-таки решился. И увидел его покрасневшие глаза. За все это время никто не произнес ни слова. Честно признаюсь, что я так никогда и не узнал, из-за чего он плакал. Возможно, именно поэтому та сцена мне и запомнилась. Маму я видел плачущей множество раз, и тем не менее памяти моей трудно выделить какой-нибудь один эпизод среди прочих. Будь отец жив, я бы непременно спросил его: «Почему ты плакал в тот день тысяча девятьсот шестьдесят какого-то года в Каса-де-Кампо?» И слишком хорошо его зная, ничуть не удивился бы, услышав в ответ: «У меня были на то свои причины». Или, если бы он был не в духе: «А тебе какое дело?»

7.

У Хромого все никак не подсыхает язва в паху. Сегодня он собрался было снова мне ее продемонстрировать, но я от такой чести отказался. Сослался на свое достаточно мощное воображение, при котором визуальное впечатление можно считать излишним.

Итак, болячка не затягивается и ведет себя гораздо хуже, чем в воскресенье, когда мы ездили в Серседилью. Его мучит такой зуд, что в последнее время он ложится спать в резиновых перчатках, чтобы ночью случайно не расковырять рану ногтями. Днем мажет ее мазью, якобы зуд уменьшающей.

– Из всех язв, которые у меня до сих пор появлялись, эта самая сволочная.

По его словам, она переместилась на внутреннюю сторону бедра, что можно счесть большим благом, поскольку, двинься она в другую сторону, пострадали бы ткани, близкие к анусу, и муки стали бы нестерпимыми.

– Ты что, хочешь сказать, что твоя язва путешествует?

Он ответил: трудно поверить, что преподавателю философии надо объяснять такие элементарные вещи. Его noli me tangere

не в первый раз понемногу сдвигается, а на прежнем месте образуется корка, так что по окончании этого медленного процесса она может или остановиться (если я правильно его понял), или вообще исчезнуть на расстоянии в сантиметр или полтора от начальной точки.

Второй день подряд Хромой приносит в бар список продуктов и напитков, прошедших через его пищевод за последние две с половиной недели. Заметками он заполнил аж три листа с обеих сторон. И хотел, или даже мечтал (если судить по энтузиазму, написанному у него на лице), отдать их на суд Агеды, однако наша подруга по причинам, которых он не знает и о которых я догадываюсь, хотя и помалкиваю, перестала приходить в бар. Незадолго до моего появления сгоравший от нетерпения Хромой переговорил с ней по телефону.

– Ну и что она тебе сказала?

– Что мы сегодня здесь увидимся, но вот уже почти десять, а ее нет как нет.