Строптивые фавориты

Война влекла за собой огромные расходы для обеих сторон, и французы летом заслали к голландцам своих тайных эмиссаров с целью прощупать почву для заключения мира. Однако Мальборо пришел к следующему выводу: поскольку Франция еще не была «сокращена до справедливых границ… ничто не может быть более пагубным, чем стремление заключить поспешный мир». Это мнение он высказывал в течение пяти последующих лет в конце каждой кампании, уверяя, что еще один сезон военных действий предоставит союзникам возможность диктовать противникам свои условия. Вопреки его выдающимся военным достижениям, этим предсказаниям не суждено было сбыться.

В конце 1705 года отношения между королевой и герцогиней Мальборо не улучшились. Сара утверждала, что «королева избегала видеться со мной с глазу на глаз», а когда им все-таки доводилось встречаться, «она не бывала ни непринужденной, ни покладистой». Анна со своей стороны жаловалась, что именно Сара, проявляя отчужденность, относилась к ней с «великой недобротой», хотя королева не могла припомнить, что «когда-либо совершила нечто, заслуживавшее сию холодность». Большую часть 1706 года Сара отсутствовала при дворе, а в июле даже подумывала подать в отставку со своих должностей. Это было связано с внутренними политическими делами в Англии, в подробности которых здесь не стоит вдаваться, достаточно привести цитату из письма герцогини: «…кабинет министров не сможет выжить, если вы продолжите проявлять снисходительность к предательски настроенным тори».

Благоденствие семьи Хилл

Все прошедшие полтора десятка лет семья Хилл преуспевала исключительно за счет покровительства Сары. После смерти герцога Глостерского Элис Хилл потеряла свое место прачки при его дворе. Правда, Саре не удалось пристроить ее к Анне в качестве камер-фрау, но после настоятельных просьб герцогини королева пожаловала женщине пенсию в 200 фунтов.

Не оставила Сара своей заботой и младшего брата Эллис, Джека Хилла. Она оплатила его обучение в грамматической школе и приискала ему место пажа в штате принца Георга Датского. Далее он стал одним из камергеров герцога Глостерского, а после его смерти вернулся в штат Георга, но уже на должность камергера. Затем в 1702 году он получил офицерский чин в Колдстримском гвардейском полку. Сара подчеркивала, что ее муж дал на это разрешение исключительно по ее просьбе, невзирая на свое обыкновение говорить, что Джек Хилл «ни на что не пригоден».

Абигайль Хилл тем временем приложила великие труды к тому, чтобы из положения камер-фрау королевы подняться до статуса ее доверенного лица. Несмотря на ее будущую репутацию всесильной фаворитки, об этой особе известно на удивление мало. В своих записках обозленная герцогиня Сара демонизирует ее до такой степени, что возникает законное подозрение: вряд ли эта женщина была столь уж плоха. Касательно внешнего облика Абигайль Сара и ее близкий друг и секретарь Артур Мейнвеэринг с ощутимым удовольствием рисуют образ совершенно омерзительного создания. Они дали ей прозвище «Карбункулы» и описывали ее как «безобразную каргу» с «ужасным лицом» и «смердящим дыханием». На предполагаемом же портрете Абигайль в Национальной портретной галерее изображено довольно заурядное лицо.

Джонатан Свифт, любивший ее, как-то обронил, что она была «не очень пригожа» и чрезвычайно напоминала ему некую миссис Мэлолли, «которая была моей квартирной хозяйкой в Триме». Он пришел к выводу, что Абигайль обладала «простым здравым смыслом, большой правдивостью и искренностью… честной храбростью и мужеством, выделявшими ее из особ ее пола, твердостью и… была исполнена любви, долга и обожания к королеве, своей повелительнице». Государственный секретарь лорд Дартмут, чьи политические взгляды были сходны с воззрениями Абигайль, отмечал, что она была «чрезвычайно невежественна и вульгарна в своих манерах, весьма неровного нрава, по-детски невыдержанна и горяча». Переписка фаворитки почти не сохранилась, но дает достаточное основание для того, чтобы счесть ее женщиной с хитрецой, умевшей втереться в доверие.

Сара, вне всякого сомнения, обладала правом обличать свою родственницу за черную неблагодарность к ней, благодетельнице, столько сделавшей для бедняжки. Герцогиня отмечала, что, пока вероломство ее кузины не было разоблачено, Абигайль всегда «прикидывалась такой смиренной, встречая меня, всегда предлагала подколоть булавками мое манто». Однако в переписке Абигайль отсутствуют какие-либо угрызения совести, чувствуется, что, нападая на свою кузину, она испытывала явное наслаждение, что, впрочем, характерно для людей, возвысившихся из ничтожного состояния.