Суд скорый... И жизнью, и смертью

Ванюшке через край стола было видно восковое лицо Нюшки с прозрачными веками, над которыми, словно тоненькой кисточкой, нарисованы аккуратненькие светлые бровки. Сестренка родилась всего на год с небольшим позже Ванюшки, но выглядела значительно младше: последние три года жили впроголодь — зимой ели мороженую картошку да хлеб. Самым большим лакомством казалась подсолнечная полба, — отец как-то приволок ее с базара целый круг.

— А про суд чего говорил? Что ему будет, отцу? Неужели на каторгу погонют? Не может того быть…

У Ванюшки не поворачивался язык сказать про веревку, которой его пугал надзиратель, — может, тот просто нагонял страху, куражился? Ведь отец не ограбил никого, не убил. А если солдат в мастерские не пускали, так солдатам там и делать нечего: не слесаря, не машинисты. Еще стали бы бить кого ни попадя. А за что? Ведь сколько лет, отец рассказывал, по-доброму, по-хорошему просили, чтобы рабочему человеку немного побольше платили и чтобы не работать с утра до поздней ночи. Люди-то не железные…

— Про суд чего же… — тянул Ванюшка. — Говорил, суд обязательно. И должно, засудят, потому как батя вины своей ни в чем сознать не хочет, признает, что поступал по совести. А ежели нескольких солдат там побили, так солдаты первые со штыками лезли.

Наташа смотрела на сына испуганными глазами.

— И на сколько годов осудят — не говорил?

— Нет, маманя.

— Ежели годов там пять или три — это вытерпим, сынка. Правда ведь, милый, вытерпим?

— Вытерпим.

— А там и ты ремесло в руки возьмешь, полегче станет. И вот я еще чего думаю, сынок… Ежели этому Присухе сунуть несколько красненьких, может, вправду какое отцу облегчение выйдет? Они же там, в тюрьме, поди-ка, друг дружку слухают — одна шайка. И ежели, скажем, через Присуху этому штабсу передать денег, помягче писать станет. А?

Угрюмо глядя в стол, Ванюшка ковырял ногтем щелястую доску.

— А где же денег взять?

— Ну уж, ежели такое дело, так я до дяди Степаныча побегу и до Ваниной сестры Лукерьи тоже пойду. Муж-то у нее подрядчик мостовых работ, каждое лето денежку, поди-ка, в кубышку прячут. Подрядчики — они живут, тоже с рабочего человека по три шкурки снимают. Родная сестра, уж ежели брату не помочь — тогда как? Глядишь, сынка, у дяди Степаныча да у Лукерьи и займем денег. Отец выйдет — вернем, все вернем; отец в долгах не любит ходить.

— Так ведь она, тетка-то Лукерья, у нас в дому и не бывает почти. Она…

— Ну и что? — перебила Ванюшку мать с загоревшимися глазами. — Ну и что? Да я бы, сынка, сейчас хоть к самому сатане побежала бы — только бы Ване помочь. И дядю-то Степаныча не больно привечали, а теперь пойду, на колени встану: помоги! Он же сам, помнишь, говорил: ежели мучки или одежонку — приходи. А тут Ванина судьба зависит… Неужли же не войдут в положение? Родные же, одной крови. Завтра же утром, как передачку снесу, побегу, все обскажу. Ты что же молчишь, сынка?

Ванюшка долго не отвечал, все смотрел в стол, на котором торопливо бегал из конца в конец шустрый тощенький таракан.

— А чего же говорить, мамка? — поднял он наконец усталые глаза. — Пойди. Только ведь побоятся они. Да и, помнишь, батя их всегда богачеством попрекал: дескать, не трудом нажито ваше все — и дома, и всякая там одежа. Помогут ли?

— Упрошу, миленький, упрошу-умолю. Вдруг да и вправду отца ослобонят… Выйдет он из тюрьмы, и уедем мы из этой Уфы проклятущей, чтобы никто нас не знал. Хорошо бы в деревню, а? Коровку завести, огород свой, чтоб и молочко маленьким каждый день… А?

Ванюшка вздохнул:

— Это да… Только, я считаю, мамка, надо наперед к дяде Залогину сходить: он умный и батю уважает. Что он скажет?

Наташа несколько минут пристально смотрела в покрытые инеем стекла окна.

— И это, сынка, верно… — Она глянула на ходики, косо висевшие в межоконном простенке.

С жестяной дощечки в полутьму комнатенки равнодушно смотрел царь Николай: лицо его еще тогда, в декабре, Иван Якутов перечеркнул карандашным крестом; потом Наташа с трудом отмыла этот крамольный крест.

Помнится, Ваня хотел тогда же выкинуть часы, но как бы тогда на работу ходить? Если погода тихая, гудки и с мастерских и с фабрики чаеразвесочной слышны, а как завоет метель, запуржит, тогда, кроме воя, и не слыхать ничего. Так и остались висеть ходики. Покупала-то ходики она, Наташа. Если бы Иван покупал — разве купил бы с царским лицом? Да ни в жизнь!

— Вот и давай наперед сходим до дяди Матвея. А?

— Пойдем, сынок… Только вечером надо, чтоб не уследил кто.

Залогин жил под горой, неподалеку от мастерских, снимал комнатку у извозчика-татарина.

На улице бушевала снежная замять, лизала стены и окна снежными языками, переметала тропки. Крыши домов и сараев дымились на ветру, словно бушевал в городе странный холодный пожар. Качались и ржаво скрипели жестяные вывески, изредка позванивал от ветра колокол на пожарной каланче. Людей на улицах не было, и даже колотушки сторожей молчали, словно онемели, и собаки за высокими заборами не взлаивали, позабивались от стужи в конуры.