Суд скорый... И жизнью, и смертью

Но потом рассудили, что Ванюшке идти на завод надо: мастер и так сколько раз придирался — выгонят в два счета, а как-никак рублей до двадцати в дом мальчишка приносит.

И Наташа пошла к родным мужа одна.

Брат Ивана, портной, построил себе в прошлом году небольшой новенький дом; три окошка выходили в палисадник, украшенные резными, похожими на кружева наличниками. Парадное крылечко спускалось пятью ступеньками прямо на улицу, но по нему, видно, не ходили— белел нетоптаный снег; точеные перильца и балясины блестели свежей голубой краской. На окнах пузырились белые кисейные занавески, зеленели неизменные герани.

На стук в калитку вышел сам Степаныч в накинутом на плечи черном романовском полушубке, в высокой каракулевой шапке.

Когда увидел Наталью, в худом лице его что-то дрогнуло, глаза через плечо Наташи бегло оглядели уличку из конца в конец.

— А?! Кинстентиновна?! — удивился он, поспешно отступая от калитки и давая ей пройти. — Заходи, заходи, свояченя… Давненько, давненько… И что-то исхудала ты, милая, с лица вовсе спала… Детишки-то здоровы? Бог милует?!

Заперев калитку, Степаныч пошел впереди Натальи, говоря на ходу:

— Моей супружицы дома нету, к своим старикам на денек, значит, в город Белебей подалась, так что я бобыльничаю, сирота, можно сказать… Н-да… Снежок-то вот метелкой обмети, милая…

Из передней прошли в большую комнату, где вдоль глухой стены стояли широкие портновские нары; на них валялись куски синего и зеленого сукна, сверкал черный коленкор, блестели тонкие острия ножниц.

Над нарами висел в недорогой раме цветной портрет царя в военном мундире, при погонах и при сабле. В переднем углу блестел фольгой и латунью иконостас.

— Вот тут и садись, милая, — приговаривал Степаныч, смахивая со стоявшей рядом с нарами табуретки лоскутья материи. — Тут вот и садись, милая… Стало быть, живешь не тужишь? Это хорошо, милая, хорошо, бога благодарить надо! Детишки, глядишь, скоро в возраст войдут, тоже копейку в дом принесут, сразу тебе облегчится.

Сухие, худые руки Степаныча не находили себе покоя, то разглаживали сукно на нарах, то смахивали невидимую соринку.

— Я ведь к вам, дядя Степаныч, с бедой да с нуждой пришла, — сказала Наташа чуть слышно. — Ваню заарестовали. Сюда привезли. В тюрьме содержится…

Степаныч подпрыгнул на месте, лицо его странно напряглось, губы болезненно дрогнули.

— Привезли? — задыхающимся шепотом переспросил он. — В тюрьму?

Мелко семеня, он пробежался по комнате, глянул в окно, затем снова пробежался из угла в угол.

— Я говорил! Я завсегда говорил: поберегись, брат, вернись на путь. В тюрьму ворота широкие, назад — щель. Не послушал, а? Не послушал! А ведь и в нем, Наталья, талант к портновскому делу. Жил бы, как люди, иголкой заработать всегда можно. Теперь и купец вон, и всякий чиновник, даже, сказать, четырнадцатого классу, и тот норовит, чтобы шинель или вицмундир тонкого сукна. Или ежели с умом, и полицейскому начальству и тому же тюремному справная одежа требуется. Вон в прошлом годе я штабс-ротмистру Плешакову мундир работал — очень даже довольные остались. Я тебя, говорят, Степаныч, всем нашим господам рекомендовать стану: шов у тебя ровный и чистый… Даром что чиновник большого звания, а в шве понятие имеет не хуже нашего брата… — Степаныч с разбегу остановился перед Наташей. — И как же он? Надеется?

Наташа сидела неподвижно, сцепив на коленях пальцы.

— Помощь ему требуется, Степаныч. Надзиратель Присухин сказывал…

— Василий Феофилактович? Знаю, знаю, как же! В шашки мы с ним сколько разов игрывали. Ну, по правде ежели да без похвальбы — не силен он в шашки-то, куды ему супротив меня. Нету в нем того зрения, чтобы… — Степаныч замолчал на полуслове. — Ты чего это, Наталья? Слезы-то здесь к чему? Я же тебя сколько разов предупреждал: гляди! А ты? Нет в вас, в бабах, понятия, что к чему. Говорил? Ну скажи: говорил?

— Говорили, Степаныч, — чуть слышно, сквозь слезы, согласилась Наташа.

— Нет, не слушала! Мы, дескать, сами с усами, — вот и допрыгалась, дождалась. Чего же ему будет теперь? Каторгу определят или как?

— Не знаю, — всхлипнула Наташа. — Василий Феофилактович говорит: денег надо, сунуть там по начальству, — обязательно будет поблажка…

Степаныч отступил шаг назад, сложил на груди вздрагивающие руки.

— И, стало быть, — медленно и с расстановкой начал он, — стало быть, ты ко мне за этими деньгами и пришла?

— Да, Степаныч!