Суд скорый... И жизнью, и смертью

Окошки у Залогиных темные, но Наташа все же постучала, и сейчас же, словно в доме только этого и ждали, в глубине, за заледенелыми окнами, заколебалось бессильное пламя спички, потом стало светлее, зажгли лампу.

Силуэт женской фигуры появился в окошке, но, наверно, ничего разглядеть было нельзя, — женщина махнула рукой и исчезла. Во дворе заскрипела дверь, что-то испуганно бормотнул женский голос, звякнула щеколда калитки.

— Кто здесь?

— Якутовы. Нам Матвея Спиридоновича. Вы уж извините за ради бога…

— Якутовы? Ивана Степаныча? — спросил женский голос уже теплее, и темная фигура отодвинулась, освобождая проход. — Проходи, милая. Что-то имени твоего я не упомнила.

— Наталья.

— Сынок с тобой, что ли?

— Ага.

— Сюда шагайте… Снегу-то, снегу што намело. Как завтра на работу идти — страх… Тут ступеньки, не осклизнитесь.

Залогин сидел у стола полуодетый, яростно дымил самокруткой; лицо его казалось еще темнее, чем всегда. Увидев на пороге Наташу, встал, облегченно вздохнул:

— Вон кто! А я, признаться, Наталья, кажную ночь других гостей жду… Чего стряслось?

Жена Залогина, крепкая светловолосая женщина с ранними морщинами на широком плоском лбу, старательно занавесила окошко, придвинула к столу табуретки.

— Садись, Наталья. Рассказывай, — сказал, гася цигарку, Залогин. — С Иваном что?

— Вот сын расскажет…

И опять Ванюшка повторял то, что рассказал матери.

Залогин слушал молча; огромные шершавые его руки неподвижно лежали на столе. Когда Ванюшка замолчал, Залогин встал, прошелся по комнатке, — огромная тень проползла по стенам и потолку. Потом он снова закурил и сел.

— Тут слов нет, Наталья, — протянул наконец Залогин, окутанный ядовитым дымом. — Все, что может помочь Ивану, используем. И хотя веры моей этим цепным псам никакой нету, кто знает, ведь и среди ихнего брата не все же слепые, не все же без совести… Авось и вызволим Якута…

И тут Ванюшка не выдержал.

— Дядя Матвей! — боясь поглядеть на мать, глухо сказал он. — Присухин еще сказал, что бате обязательно… веревка… Он… он за собой вины не признает. И молчит… не выдает…

Наташа судорожно вцепилась побелевшими пальцами в край стола.

— Какая?.. Какая веревка?!

Залогин хмуро посмотрел на Якутову, выразительно провел ребром ладони по шее. И Наташа откинулась к стене, стала белая, как известковая стена за ее спиной, зажала ладонями рот, чтобы не закричать.

— Цыц! — прикрикнул на нее Залогин. — Мать, подай ей испить!

И пока Наташа пила, в комнате было тихо, только слышалось лязганье зубов Наташи о железный край прыгавшего в ее руках ковша.

Потом Залогин снова заговорил:

— Денег, конечное дело, этому хмырю дать надо. Помощь там не помощь, а из первых рук знать будем, как суд Ивану идет… Что касаемо веревки, думаю, просто хмырь цену набивает, чтобы побольше попользоваться. Не может же быть, чтобы к виселице, никак не может такого быть! Ну срок, конечное дело, обязательно дадут. Бежать ему с этапа ли или уж с места — дело само покажет. Документы мы справим, есть в Иркутске такой дока— любую печать, любую бумажку мастерит. Уедет Иван куда подальше, в работу определится, а после и вы, Наталья, к нему переберетесь, как поостынет трошки лютость эта. А там, глядишь, и новая революция рядышком, тогда наша окончательно возьмет, тогда мы им суд чинить станем за все их злодейство, за всю кровь рабочую.

Он с минуту молчал.

— А что касаемо деньжат, Наталья, поговорю я с братвой, наскребем кой-чего… И ты у сродников прихвати — кто знает, сколько они за Иванову жизнь затребуют. И мне обо всем знать давай — будем побег думать… По секрету сказать, с этими столыпинскими вагонами иногда неплохие ребята ездят, глядишь, и спроворим чего. А уж если нет, с места будем что-ничто придумывать. Ежели ссылка — совсем пустое дело. В прошлые годы сколько мы разного народа с Красноярского, с Енисейска да Якутска в Россию перевалили… — Он встал, отогнув уголок рядна, выглянул в окошко. — Вроде поскребся кто. Вы, Наталья, шли — у дома никого?

— Нет, Матвей Спиридоныч, вроде никого не было…

— Ну и добро… А то ведь все надзирают, все надзирают, сволочи. Просто дышать не дают.

— За совет спасибо, Спиридоныч.

— Ладно тебе пустое балабонить! Что Иван молчит — молодец. Развязал бы язык, сколько бы народу нашего полетело!

Утром на другой день Наташа отнесла в тюрьму передачу, и ее приняли. Этот факт, мелкий сам по себе, окрылил и мать, и сына. Им стало казаться, что теперь все страшное позади — значит, не такой уж отец «злодей», не такой жестокий будет ему суд.

— Стало быть, правду Василий Феофилактович говорит: есть у него сила в тюрьме… Видишь, сынка, без слова приняли — это его дело. Отнесем ему денежек — побольше бы набрать только, — передаст он кому след, и облегчат батину долю. Ежели ссылка, так, бог мой, на край света поедем. Наши-то руки семью где хошь — хошь в самом аду — оправдают, обработают… Ванюшка, а ежели тебе нынче в завод не пойти? А? Пошли бы к дяде Степанычу и к тетке Лукерье вместе. Одна-то я приду — не то. А ты — все же дитя, родная кровь.