Суданская трагедия любви

Не закончив есть, я сбрасываю фото с камеры на ноутбук. Хорошо, что кабель для передачи данных у меня был с собой в кожухе аппарата. Нахожу фото машины скорой помощи, на которой увезли Евгения Фёдоровича. Увеличиваю кадр. Смотрим номер машины. Папа записывает в свой блокнот. Будет разыскивать. Это ему задание номер один. А задание номер два — созвониться со страховой компанией и вызвать страхового агента, чтобы зафиксировал моё положение, а так же сгоревшую машину, которая по идее должна быть ещё на улице Грушевского, и составить акты. Меня на скорой помощи отвезли в больницу, находящуюся почти на другом конце города, что, с одной стороны, было хорошо, так как меньше имелось шансов, что сюда придут энтузиасты майдана и будут требовать моего выдворения, как произошло с отцом. Важно было узнать, куда повезли Евгения Фёдоровича.

Мама хочет ещё остаться со мной, но я уговариваю её поскорее заняться поисками нашего нового родственника и страховыми проблемами. Родители уходят. Мой сосед по койке Роберт ушёл ещё раньше, одевшись в верхнюю одежду. Сказал, что идёт к своему армянскому врачу посоветоваться насчёт его камней в почках.

Ложусь снова на кровать и вкладываю руку в подвязку к кронштейну, а правой рукой работаю на ноутбуке.

Разговорчивый сердечник, которого зовут, оказывается, Иван Сидорович, лёжа на своей кровати, и, видя, что я остался один, рассказывает историю:

— Вы, как я понял из разговоров, журналист, так что вам полезно послушать меня. В начале года я попал в другую киевскую больницу в связи с болезнью желудка. Мы с дочерьми платили за лечение, покупали дорогие лекарства. Месяц пролежал, потом дочерям при выписке сообщили, что у меня большая язва и необходимо удаление желудка. Началась подготовка к операции. Направили меня в другую больницу для рентгеновского снимка. Там я попутно поговорил с каким-то старичком-профессором. Тот спросил, зачем я хочу делать операцию. Я ответил, что совсем не хочу, но мне рекомендуют. Профессор был в изумлении. Короче говоря, вскоре выяснилось, что язва моя давно зажила и хирургическое вмешательство не требуется, а рекомендованные мне лекарства типа «мезим — для желудка необходим» не только не помогают, но даже вредят желудку. Вы не представляете, какой был скандал в моей больнице, когда узнали, что я отказываюсь от операции. Ну как же, потеряли четыре тысячи долларов, которые за неё просили.

— Между прочим, по поводу рекламы, — это в разговор включается второй сердечник по имени Пётр Петрович, довольно грузный человек, от поворотов которого жалобно скрипит кровать. — Мне довелось долгое время страдать от аденомы простаты. Смотрю, по телеящику рекламируют простамол. Ну, клюнул на удочку и купил. Стал принимать и почти сразу же почувствовал себя хуже. Кончилось тем, что привезла меня скорая помощь и чуть ли не сразу же положили на операционный стол. Я говорю врачу возмущённо, что пил же простамол, который рекламируют по телевидению. Врач был серьёзный и мрачно так сказал, что надо, мол, лечиться не по телевизору, а в больнице. Так что я теперь никаким рекламам не верю.

Под разговоры меня клонит в сон. Сестра приносит таблетки, и говорит, что, поскольку я могу ходить, то вечернюю порцию возьму сам на столике в коридоре, где будут пробирки с написанной моей фамилией, в которой будут таблетки. Принимаю порцию лекарств и засыпаю. На обед не иду. Просыпаюсь, когда звучит трескучий сигнал звонка на ужин. Выхожу в коридор. Вижу, как больные в домашних халатах, спортивных костюмах, платьях и кофточках, а кто-то почти раздет с висящими на груди или боку мешками, наполненными мочой, в руках ложки, вилки и кружки, ринулись в столовую.

Я не тороплюсь в очередь, а иду в свою палату съесть для аппетита пару помидор. Через десять минут вхожу в обеденный зал, вижу его почти пустым. Моё удивление тут же перерастает в изумление, буквально взрывающееся негодованием, поскольку из раздаточного окна слышится громкая брань в мой адрес по поводу того, что я шляюсь неизвестно где, а гоняться за мной никто не собирается, тогда как все должны быстро поесть и убираться, ибо раздатчице (а ругается именно она — женщина солидного телосложения и не менее солидного возраста) некогда.

Сдерживая своё возмущение, я интересуюсь, почему дама разговаривает со мной таким тоном, словно я нахожусь в тюрьме, отбывая наказание за провинность перед обществом. На всякий случай сообщаю женщине, продолжающей кричать и буквально швыряющей мне тарелку с едой, что я как журналист очень интересуюсь культурой обслуживания в больнице. Слово «журналист» производит некоторый эффект: раздатчица снижает тональность речи, бормочет что-то близкое к «извините», и вспоминает, что не положила мне на тарелку печенье.