Суданская трагедия любви

Сначала меня хотят кормить с ложечки. Но я прошу подложить под спину подушку, осторожно усаживаюсь и с поставленной на колени тарелки ем самостоятельно правой рукой. Хоть это хорошо.

Проходит с полчаса, и начинается врачебный обход. Собственно говоря, наверное, он начался в больнице раньше, но к нам в палату заходят только теперь. Впереди идёт пожилая женщина, по виду профессор, и за нею целая свита. Все в белых халатах и шапочках. Профессор, как я её мысленно окрестил, не идёт, а важно ступает, тогда как все остальные — двое молодых людей с записными книжками в руках, очевидно практиканты, моя медсестра тоже с бумагами, но это уже истории болезней пациентов, и три врача, может быть, по разным профилям, одна из них мой лечащий врач, которая делала операцию — следуют за профессором семенящими шагами.

В моей палате шесть коек. Два пожилых сердечника, один молодой парень с камнями в почках, у одного удалили аденому, один с проблемой на лёгком. Я успеваю всех опросить во время завтрака. Мои сопалатники едят в столовой. И когда они возвращаются, один парень по имени Роберт, подходит к окну. Я спрашиваю, что видно из окна. Он говорит:

— Ничего интересного. Только двор крематория и дым из трубы.

Любопытный пейзаж для больницы. Смотреть в окно мне расхотелось.

Комиссия обходит сначала пятерых пациентов. Сердечники уже лежат, а другие сидят на кроватях, но ложатся при приближении врачей.

Я вынужденно слушаю их разговоры. Больной с удалённой аденомой говорит:

— Доктор, у меня температура.

Профессор в ответ мрачно шутит:

— Очень хорошо. Тех, кто без температуры, мы отправляем на кладбище.

Я думаю, что этот чёрный юмор не совсем уместен с больными, когда некоторые из них действительно могут попасть скоро на кладбище и с тревогой думают об этом.

Комиссия останавливается возле моей кровати. Профессор интересуется, как я сюда попал.

Отвечаю, что выбросило взрывом из машины.

— Надо меньше курить, — мрачно резюмирует профессор.

— Я вообще не курю, — замечаю я, — мою машину подожгли на майдане.

Ей что-то говорят на ухо, она внимательно слушает и заключает:

— Ну, ладно, это вы со страховщиками разберётесь. Наше дело лечить, а не влезать в политику. У него есть международный страховой медицинский полис, потому претензий никаких.

Я догадываюсь, что все мои документы в карманах найдены и внимательно прочитаны. Не будь у меня международной страховки, не знаю, что бы со мной сделали и как бы лечили.

Вспоминаю, что впервые во взрослом состоянии я попал в госпиталь, будучи рядовым солдатом по довольно смешному поводу. Мне нужно было поправить испортившиеся передние зубы, а в нашей маленькой закрытой воинской части этого сделать не могли. Вот и направили в Ивано-Франковск (в то время называвшийся Станислав). Прибыл я в приёмное отделение практически совершенно здоровым человеком, но меня раздели до гола и заставили надеть больничную одежду, включая специальный больничный халат. Свою одежду я получил лишь при выписке. Конечно, это был военный госпиталь.

Но, лет десять спустя, мне опять довелось попасть теперь уже в гражданскую больницу, и опять по пустяшному поводу. Причиной беспокойств оказалась несколько пониженная кислотность в желудке, вызванная, по-видимому, специфическим режимом питания за границей, откуда я только что приехал. Поместили меня на обследование всего на несколько дней в заштатную больничку. Там меня тоже полностью раздели, отобрав временно одежду и заменив её больничной, включая халат.

Теперь всё иначе. Одежду надо иметь в больнице свою. Полотенца свои. Ложку, вилку, чашку свои. Это мне сказала медсестра, и она же передала мою просьбу принести необходимое по телефону моим родителям, чей приход я жду с минуты на минуту.

Профессор интересуется, кем и где я работаю, как себя чувствую. Отвечаю, что самочувствие сносное, работаю журналистом и спрашиваю, не привозили ли в больницу человека с огнестрельным ранением.

Профессор отрицательно качает головой, и вся кавалькада уходит. Вслед за их отбытием раздаётся робкий стук в дверь, и в палату входят мои родители. У папы на спине целый рюкзак с вещами.

Мама подбегает ко мне с мокрыми глазами и осторожно, чтобы не зацепить привязанную к кронштейну руку и не надавить на перевязанную грудь, обнимает меня, шепча:

— Ну, разве так можно? Что они с тобой сделали? Изверги проклятые, фашисты.

— Да, ты же ничего не знаешь ещё.

— Знаю. Они хотели взорвать тебя.

Я удивляюсь, откуда у неё такая информация. Тут говорит и отец:

— Нам всё известно. Об этом уже вещают телевидение и интернет. Говорят, что одного человека застрелили, а другого подожгли в машине, и она взорвалась. И подожгли двух человек «Беркута», сожгли один автобус. Нам позвонили из больницы, сказали, что тебя выбросило взрывом из машины. Потому мы поняли, что по телевидению тоже о тебе говорят. А кого застрелили, не известно.