Суровые дни

Вдали ухнули взрывы. Это подорвали мост, чтобы помешать белому бронепоезду подойти к станции. Вскоре на правом фланге застрочил пулемет. Потом второй. Третий… Перестрелка усиливалась. Белые пустили в ход артиллерию. Бой нарастал по всей линии камышловцев. Но орудия красных молчали. Снарядов мало, и Лохвицкий берег их для решающих минут.

Колчаковцы, уверенные, что полк полностью деморализован и неспособен к серьезному сопротивлению, попытались с ходу прорваться к станции, но, встретив меткий огонь, откатились.

Наступило затишье. Изредка раздавались одиночные выстрелы. Лохвицкого более всего страшило, что Редигер нащупает уязвимое место обороны — на стыке батальонов.

Вскоре началась повторная атака. Белые шли во весь рост, несколькими цепями.

Вдруг откуда-то сбоку (Лохвицкий даже не заметил, как они появились) выскочила сотня казаков и с диким криком, пришпорив маленьких лохматых лошадей, поскакала по твердому насту туда, где ее не мог встретить пулеметный огонь. Произошло то, чего опасался Лохвицкий. Казаки очутились в тылу камышловцев.

Вот он — конец! Лохвицкий знал: плен — это мучительная смерть. Генерал Редигер публично заявил, что посадит своего бывшего однокашника по кадетскому корпусу, а ныне красную сволочь Лохвицкого на кол для всенародного обозрения. Такого удовольствия Коко Редигеру Лохвицкий не доставит! Дудки! Он вынул наган и расстегнул полушубок.

Но что это? От станции, навстречу казачьей сотне, осадив ее на всем бешеном скаку, хлестанул ружейный залп. Деловито застучали длинные пулеметные очереди. На снегу зачернели неподвижные тела казаков. Заметались одинокие лошади. А кто-то во втором батальоне — умница! — догадался повернуть часть бойцов и встретил отступающую сотню метким огнем. Теперь казаки метались в смертельной западне, тщетно пытаясь вырваться.

Лохвицкий жил дружно со своим комиссаром. Но был у Лохвицкого порок, против которого яростно, но пока безуспешно боролся старый большевик Слаутин. Командир полка носил нательный золотой крестик. Но это полбеды. Пусть бы носил. Кроме Слаутина, ночевавшего с Лохвицким и ходившего с ним в баню, никто в полку этого не знал. Но, что хуже всего, комполка при всех случаях — радостных и печальных — осенял себя крестом!

Вот и сейчас: спрятав в кобуру наган, Лохвицкий снял мерлушковую офицерскую папаху и перекрестился.

— Благодарю тебя, господи!

Но благодарить надо было командира интернационального батальона, состоявшего из венгров, чехов, сербов и китайцев и также с тяжелыми боями отходившего к Перми. Командовал им Ференц Габор.

Лохвицкий обнял смуглого маленького Габора и, прослезившись (сказывались годы), ткнул в его небритые щеки свои пышные усы, покрытые сосульками.

Оказав помощь камышловцам, Габор, конечно, мог продолжать прерванный путь. Но, сразу поняв сложность обстановки, в которой очутились камышловцы, и посоветовавшись со своими помощниками — чехом Вошгликом и китайцем Лу Фаном, решил остаться и защищать Азиатскую, о чем и доложил Лохвицкому как своему новому командиру.

Четыре дня не могли колчаковцы взять станцию.

Четыре дня барон Редигер, кусая тонкие губы, читал на телеграфных лентах нецензурную брань Пепеляева.

Сибирский корпус no плану, утвержденному Колчаком, должен быть в Чусовском, крупном железнодорожном узле горнозаводского района, 9 декабря. Но на письменном столе в кабинете адмирала уже оторван листок календаря с цифрой «14», а Азиатская все еще в руках красных. Удачно начатое наступление, похожее на триумфальное шествие, срывалось.

— Виноваты вы! Четыре дня возиться с оборванцами?! Не жалейте геморроидальной задницы и сами пойдите в атаку! Это последний разговор, — выстукивал аппарат, повторяя слова Пепеляева.

Молокосос, получивший фуксом генеральские погоны, выскочка — так разговаривает со свитским генералом, носившим до революции флигель-адъютантские аксельбанты! И Редигер решил не позднее завтрашнего утра любой ценой, но овладеть проклятой станцией.

Комиссар Слаутин впервые крупно поспорил с командиром полка. Слаутин считал: полк выполнил задание. На четыре дня белые застряли возле ничем не приметной станции на рубеже, отделяющем Европу от Азии. Теперь можно отойти.

А Лохвицкий настаивал на защите Азиатской, хотя не хуже комиссара понимал: полк продержится самое большее еще сутки. Но, представляя, как бездарь Коко Редигер напишет хвастливое победное донесение, Лохвицкий готов был лучше умереть, чем отступить. Слаутин угадывал это.

— В вас, Федор Иванович, старый офицерский гонор. Помереть нетрудно, Труднее победить. А мы на это поставлены. Набил полк белым морду? Набил! И еще раз набьет! Не здесь — в другом месте.

Но Лохвицкий упрямо не соглашался. Чтобы доказать Слаутину свою правоту, попросил Ференца Габора высказаться по сути их спора. Зная храбрость Габора, Лохвицкий не сомневался: венгр, конечно, станет на его сторону. Габор внимательно выслушал того и другого, немного подумал и неожиданно для Лохвицкого поддержал Слаутина. Отступление было решено.