Свадьба Берсерка

Правда, на нем все заживало в два-три дня. А то и через день. Не то, что у нее — пять дней уж прошло, а сукровица по-прежнему пятнами выступает поверх повязки. И рукой двигать больно.

Хоть и приходится — бабка Маленя заставляла шевелить ею почти все время, говоря, что ярл Харальд приказал не держать руку в покое.

Потом там, у ворот, вроде как началась какая-то толкотня. Но солнце успело сесть, тени стремительно сгущались, и толком Забава ничего не рассмотрела. Харальд, стоявший до этого перед воротами, тоже исчез в полумраке.

Правда, почти тут же на берегу запалили костры, и она наконец разглядела его пегую голову — прямо перед толпой прочих воинов.

Но долго смотреть Забаве не пришлось. С мостков рядом крикнули, чтобы баб загнали в укрытие, и больше не выпускали, потому что ярл сердится. Часть слов она разобрала, а недостающее просто угадала.

Рабынь тут же оттеснили в чрево корабля — которое было шире и глубже, чем у длинного, змеей лежавшего на воде корабля Харальда. Воины, толчками и угрюмым ворчанием подгонявшие рабынь, саму Забаву не тронули. Хоть и обступили со всех сторон.

Зато бабка Маленя вцепилась в здоровую руку, с мольбой и оханьем потянула к лесенке, ведущей вниз…

И Забава, пусть и без особого желанья, но подчинилась.

А потом снова сидела в темной каморке, устроенной в днище. На лицах женщин, сидевших рядом, играли всполохи от жаровни. Забава от скуки в который уж раз повторяла вслед за бабкой слова чужанской речи.

Но сверху вдруг донеслись звуки боя — крики, лязг мечей. Хотя здешние воины вроде бы сдались…

И она, осознав, что творится что-то неладное, вскочила на ноги и кинулась к лесенке.

Сразу вспомнилось все, что видела, пока стояла у борта — Харальд под чужими воротами, вокруг него толпой воины. А он-то у самых ворот, впереди всех остальных.

На первого мужчину, то ли раненого, то ли обеспамятевшего, Забава наткнулась прямо у лесенки. Тот лежал плашмя, растянувшись на досках корабельной палубы.

Но в мыслях у Забавы сейчас был Харальд — поэтому сначала она выглянула из-за борта.

На берегу горели частые костры. Видно было, что перед причалами идет бой. Ворота распахнуты, оттуда напирает темная толпа, над которой, ловя отсветы костров, иглами поблескивают мечи, злыми искрами — наконечники копий…

И все кричали. Про какого-то Гудрема, про кровь, про месть. Про Харальда.

— Сванхильд, голубушка, — запричитала бабка Маленя, стоя внизу, у лесенки. — Вернись. Еще стрелой попадут — а ярл потом с меня голову снимет.

— Сейчас, — пообещала Забава.

И спешно присела, потянувшись рукой к мужику, лежавшему у ног. Коснулась груди под наборным доспехом в железных бляхах.

Тот едва заметно, но все же дышал. Отсветы, долетавшие от костров на берегу, заливали палубу — и Забава сумела рассмотреть, что ран на нем вроде бы не было…

А еще она увидела, что у носа корабля лежали и другие — те самые воины, которые недавно теснили ее к лесенке. Все тихие, неподвижные.

— Сванхильд, — снова позвала снизу бабка Маленя. В голосе звучала слезная мольба. — Вернись, лебедушка.

— Забава, — прошелестело вдруг над палубой.

И Забава изумлено оглянулась. Голос, что звал, был мужской. Но имя ее, причем не новое, чужанское, а прежнее, с родимой стороны — выговорил чисто.

Хотя даже Харальд, и тот Забаву в Добаву переиначивал.

Человек с ее стороны? Откуда? Да еще знающий ее саму, ее имя?

И раз уж мысль о Харальде мелькнула, она, не удержавшись, опять посмотрела на берег, высматривая пегую макушку с четырьмя косицами по плечам.

Но там, перед стеной, кипел бой, фигуры людей сливались в одну мешанину, и Харальда она не увидела.

— Забава, — снова позвал неведомый мужик. — Пойдем, отвезу тебя домой.

И слова-то выговаривал по-родному, по-ладожски…

Теперь она уже разобрала, что зов доносился не со стороны мостков, а с другой. От воды по ту сторону корабля.

— Забава, поплыли домой…

У нее перед глазами вдруг встала Ладога. Летняя, залитая солнцем. Избы, теплая пыль под босыми ногами, люди, у которых и по одежде, и по лицам видно — свои, ладожские. И далекие отголоски речи, знакомой еще с детства. Вкус малины, собранной второпях с куста, росшего на краю огорода — и отправленной в рот, пока тетка не видит. Сладкая, с холодком на языке ежевика, которую она пригоршнями ела в зарослях за стеной городища, когда отправляли стирать белье.

Домой, подумалось ей как-то смутно. Боли в плече, к которой Забава привыкла за эти дни, больше не было. Исчезла, прошла.

— Забава, поплыли в Ладогу. К своим.

Голос завораживал, звал, наполнял тихой радостью.

И она уже хотела подойти к другому борту корабля, посмотреть, кто там ее зовет — а может, и впрямь отправится домой, в залитую солнцем Ладогу…

Но опять вспомнила о Харальде, и бросила рассеянный взгляд на берег. Того по-прежнему нигде не было видно.

Мысли текли сонные, рванные. Харальда нигде не видно. Воюет небось.

— Забава. Ты здесь чужая. Все равно убьют, в конце концов.

Харальду не до меня, подумала она. Бабий убивец. Только и знает, что убивать. И ее убьет когда-нибудь…

— Забава.

Она сделал первый шаг — но лицо Харальда вдруг всплыло в памяти.