Свадебный марш Мендельсона

Мои четвероклашки, мальчика зовут Гришей. Он опоздал к началу учебного года — его родители военные, девочку зовут Ниной. Посадила я их за стол, напоила чаем. Они мне про класс рассказывают, про новичка Лешу Назаренко, который здорово свистит и умеет ходить на руках. Про учителя математики. Это он, учитель математики, сказал им про мою болезнь. А еще учитель математики сказал, что им пора развивать логическое мышление. Есть такие специальные задачки про друзей Димку и Никиту.

Я спросила ребят, как зовут удивительного учителя. Гриша сморщил нос, у него даже кончики ушей покраснели от волнения, и все веснушки стали очень коричневыми и заметными. Грише было приятно, что я обратилась именно к нему.

— Ливорий Сергеевич, — сказал Гриша обстоятельно и вытер рукой испачканный вареньем рот. Веснушчатая Нина презрительно хмыкнула и с чувством неоспоримого превосходства поправила Гришу:

— Не Ливорий, а Вилорий.

Этого Гриша перенести не мог. Гриша набычился и вдруг сказал:

— Товарищ Першиков, вот как его зовут. — И, чтобы исключить всякое превосходство девчонки над собой, доверительно добавил: — Товарищ Першиков просил меня передать вам привет.

Возможно, Гриша и преувеличил, но, так ли это на самом деле, я выяснить уже не смогла. Мои добрые порученцы стали ссориться. Впрочем, Вилорий Сергеевич может быть доволен: у него наблюдательные ученики. В учительской только слышишь: «Першиков, куда подевался Першиков? Товарищ Першиков отсутствует».

Мне вдруг захотелось взъерошить Гришин чубчик, однако он увернулся от ласки: девчоночьи нежности ему ни к чему.

Ребята ушли. Я смотрю в окно, вижу, как они выкатываются из парадного. Именно выкатываются, бегут быстро-быстро, задираются портфелями. Громко, пронзительно кричат. Крик слышен даже здесь, на четвертом этаже. Добрые порученцы от доброго учителя математики.

* * *

Уже третий день Орфей в изоляторе. Отчего людям так хочется, чтобы он оказался больным? Он здоров, это может подтвердить Зайцев. Когда Зайцев приходит, Орфей встречает его ржанием. Зайцеву это нравится.

— Ишь какой говорливый, — бормочет Зайцев и сует ему под губу кусок сахара.

В двух местах у Орфея сорвана кожа. Каждое утро Зайцев делает массаж и смазывает раны пахучей мазью. Ссадины чешутся, но Орфей терпит. Каждый день где-то рядом с изолятором Орфей слышит Кешин голос. Кеша досаждает Зайцеву, упрашивает его. Посторонних в изолятор не пускают.

— А я не посторонний, — говорит Кеша, — я свой.

— Свои у нас лошадей не бьют, — зло отвечает Зайцев и захлопывает перед Кешиным носом дверь.

Кеша досадует, ругается, грозит. Только Зайцеву на все начхать. Кого пускать, кого не пускать — дело Зайцева, он здесь хозяин.

— Орфей, Орфеюшка, — голос у Кеши ласковый, просящий. — Ты уж того, прости. Сам не знаю, как получилось. За Аду испугался.

Орфей стоит не шелохнувшись. Он может так стоять часами.

События последних дней потрясли Орфея, и мысли его ответно обрели тональность непроходящей печали.

«Мы напрасно убеждаем себя в собственной мудрости. Годы, их проживи сколько хочешь, своего бессилия не победишь, — думалось Орфею. — Люди безнаказанны. Мы всегда при людях, всю жизнь привыкаешь к одному — терпеть. Кто лучше терпит, тот мудрее».

— Ну, право же, ты зря сердишься, Орфей. Это случайность, срыв. Я не хотел тебя обидеть.

«Он не хотел меня обидеть. Отхлестал на глазах у всех, спровадил в изолятор. Он был не в настроении. Если бы лошади могли плакать! Старый дурак, кто тебе внушил, что можно верить людям? У них свои причуды — заставлять страдать других. Ты его любил. И правильно делал. Эта любовь нужна тебе, ты зависим. Ему она не нужна, он свободен. Он из другого мира. Мира людей. А теперь посмотри на него равнодушно, сонно. Он тебе надоел. Пусть уходит».

— Значит, не простишь, — Кеша расстроенно вздыхает. — И правильно сделаешь. Я бы тоже не простил. Всему можно найти оправдание, кроме насилия. Ты прав. Я всегда говорил — ты мудрый конь. Ада выздоравливает. Все обошлось. Она вчера мне сказала:

«Я завидую своему теперешнему состоянию. Все заботятся обо мне, все так внимательны. Нам не хватает частностей. Ты любишь меня, я люблю тебя. Но это вообще, в целом. Целое проявляется в частности. Нужны не декларации, а детали. Мы боимся повторений. Глупая боязнь.

«Я вас люблю» — провозглашение принципа, не более того. Кто сказал, что этому принципу дарована вечность? Отношения и сама любовь будут потом. Ты не согласен?»

«Мы переходим в иное качество, — сказал я, не очень веря, что сказанное убедит ее. — Оно нами неизведано, мы не привыкли к нему».

«Иное качество, — прошептала она. — Разве мы начинаем по-иному чувствовать, любить? У нас иное понятие долга?»

«Если хочешь, да. Несложная логическая задачка. Если у нас было по яблоку и мы обменялись ими, то у нас так и осталось по яблоку. Но если каждый из нас имел по одной идее, то их обмен даст совсем иные результаты. У каждого станет по две идеи, он будет вдвое богаче. Так и в жизни. Просто мы не поняли, что стали вдвое богаче, не привыкли к этому. Теперь каждый…» — я не успел договорить.

«Мы стали лучше или хуже?»