Свадебный марш Мендельсона

— Ты правильно сказала, странный. Но это не все. Еще и очень добрый, несчастный человек. В войну он потерял дочь и жену. Они погибли на его глазах. Детей эвакуировали. Машины отходили одна за другой. В двух последних уезжали его дочь и жена. Нам надо было продержаться полтора часа. Этого времени должно было хватить. Машины с детьми и ранеными успевали к последнему поезду. Мы еще удерживали станцию. Машины развернулись и пошли не по шоссе, а в объезд, по проселку. Две последние задержались. Так уж повелось, последние всегда задерживаются. Это был непозволительный риск, они могли не успеть. Мы потеряли связь со станцией. Вестовой, посланный утром, не вернулся. Мы думали, что он погиб. Поезд мог не дождаться и уйти. Кто-то должен был предупредить, что дети и раненые уже в пути. Эти две машины были нашим единственным и последним шансом. И ваш директор, тогда он был лейтенантом, отдал приказ. Они поехали через поле. Это было разумно, они выгадывали целых полчаса.

Немцы обстреливали главную дорогу, и мы надеялись, что они не заметят этих двух машин. Там, в поле, стояли снопы недомолоченного хлеба. Еще день назад здесь убирали урожай. Мы ошиблись. Снаряд угодил как раз посредине, между первой и второй машиной. Этого оказалось достаточно.

Поезд ушел, но те остальные каким-то чудом ухитрились нагнать его на следующей станции.

Потом ваш директор воевал, его ранили. Он долго пролежал в госпитале, не мог оправиться — нервы. Он почему-то уверен, что ты похожа на его дочь. Трудно сказать, я ее помню смутно. Грудной ребенок. В таком возрасте все дети похожи друг на друга.

Мы молчали. Отец откинул голову, устало разнял веки и вдруг добавил:

— Он женился после войны, но счастливого брака не получилось. С войны мы вернулись другими людьми. Все любили жизнь, в этом нет ничего удивительного. Но мы любим ее по-особому, на свой лад. Мы словно виноваты перед теми, чей удел мог быть нашим уделом. Мы не лучше их, мы просто оказались везучими. Ни мастерство, ни ум, ни талант, ни сила не спасли бы нас. Тогда наша жизнь была бы оправданней, закономерней. Нам повезло, и только.

Там, на войне, решали сантиметры, минуты, поворот головы. Мы просто пригибались ниже.

Его вторая жена ничего не знала. Она была намного моложе и, скорее всего, не понимала его.

Почему они поженились, такие разные, непохожие люди? А впрочем, это бессмысленный вопрос. Однажды она ему сказала: «Ты так много говоришь о войне, потому что все, на что ты способен, осталось там. Прошлое имеет один изъян, мой дорогой: оно уже было».

Они разошлись. Прожитый день для каждого из них имел слишком разный вес, вот в чем беда. Теперь ты знаешь, почему этот странный человек называет тебя дочкой.

Больше мы к этому разговору не возвращались. Отец молчал, я не приставала с расспросами. Да и зачем?

Мы приходим в школу в одно и то же время, директор пропускает меня вперед:

— Проходи, дочка. Не скучаешь?

— Некогда.

— Это хорошо. Строить взрослость — дело удивительное, не каждому с руки. Отцу привет передавай. Мы ведь с ним… Впрочем, ты знаешь…

Анатолий Васильевич Ветров, лейтенант сорок первого года, а ныне директор специальной средней школы, слегка прихрамывая, идет по коридору. Его кабинет — вторая дверь направо.

Ада слышит за спиной чуть свистящий выдох. Ему пятьдесят четыре. Он прошел войну. Имеет три ранения. Одно из них — в левое легкое.

Ада оборачивается, ей хочется улыбнуться, и она улыбается.

…Желтенький «Москвич» маячит под окном. Это за ней. Звезда первой величины на школьном небосклоне. Вилорий Сергеевич Першиков — их математик.

Ада наклоняется к зеркалу, высовывает язык.

«Прошлое имеет один изъян — оно уже было».

Беда, совсем память отшибло. А впрочем, какая разница! Ада вытягивает губы, трогает их помадой, облизывает кончиком языка. «Умные слова, их и повторить приятно».

Что-то ее удерживает в комнате, что-то мешает ей уйти сразу. Сумка, перчатки, плащ. Ада вышагивает по комнате и в такт шагам повторяет:

— Сумка, перчатки, плащ. Сумка, перчатки, плащ…

Остановилась. Настойчивый автомобильный сигнал. Как вспышка, как укол в мозг.

Вспомнила, увидела. Ей мешают уйти Кешины письма.

Трехразовый повтор гудка: письма собраны в папку.

Минутная пауза — еще гудок. Папка возвращена на прежнее место.

Она спокойна, уверена в себе.

Угомонись, Першиков, я иду.

Наплевать! Не боюсь! Не стыдно! Не хочу думать.

От ненависти до любви — один шаг!

Иду, Першиков! Иду!

ГЛАВА XI

— Нет, не найдут, — ни на кого не глядя, вдруг заявил Тофик.

Он подошел к двери времянки. Жена брата Нина, не по годам располневшая женщина, готовила обед. Дождь торопливыми струями сбегал по гладким плешинам серых камней, которыми был вымощен двор… Тофик угрюмо оглядел сад, дом, железный каркас беседки. Неряшливые жгуты виноградной лозы топорщились по сторонам, серый брикет бетонированной дорожки лежал прямо на земле. Было видно, как дождь выбеливает ее.

— Почему груши не заведешь? Зачем столько яблонь держишь?

Тофик — гость своего брата. Брат Азат сидит тут же, на кухне, неторопливо перебирает лук.