Свадебный марш Мендельсона

Лицо Пантелеева сморщилось, он зябко передернул плечами, глубже натянул мокрый капюшон, укрывая лицо, занемевшие скулы от холодного моросящего дождя.

«Ну, допустим, поеду я в розыск, — невесело размышлял Пантелеев, словно он уже получил приказ и сейчас проговаривал в деталях план действий. — А с кем ехать-то? С кем?» Вопрос этот Пантелеев задавал себе, потому как знал наверное, что сомнений подобного рода майор Гнедко не признает, имеет на сей счет мнение, обстоятельное, исключающее всякие дискуссии.

«В чем сила милиции? — любил озадачить сотрудников внезапным вопросом майор Гнедко. И сам себе отвечал: — В чрезвычайном авторитете нашего правого дела, товарищи. Что есть закон, товарищи? Советский закон есть нравственное завоевание социалистического общества, его моральный капитал. Нарушитель в нашей стране всегда одинок. Он должен знать, что, преступая черту закона, он вступает в противоборство с обществом. Н-да… Вот вы и покажите нарушителю, что за вами стоят не двадцать сотрудников аппарата, а общество».

— Общество, — понуро повторил Пантелеев и, настраиваясь на мажорный тон, стал пересчитывать по пальцам свой внештатный состав. Итог оказался малоутешительным. Общество, стоящее за спиной Пантелеева, могло уместиться в один милицейский «газик» без особой тесноты. — Небогато, — подытожил Пантелеев. Он уже решительнее и увереннее зашагал домой. Сказал же Силин: «Колосков был выпивши».

«Показания, данные в нетрезвом виде, не могут рассматриваться как истинные».

Пантелеев вздрогнул — так явственно и строго прозвучал голос майора Гнедко.

ГЛАВА XIII

Вталкиваю, впихиваю себя в переполненный автобус. Зажат со всех сторон, спрессован, чемодан на уровне глаз, и нет сил шевельнуться. Автобус заносит на поворотах, и масса сточеловечная валится на меня, я чувствую, как прогибается створчатая дверь за моей спиной. Куда еду? Зачем? Еще не угас в сознании ее смех, не произошло смены состояния и смены мысли не произошло. Я еду в командировку. Нелепое завершение сюжета.

Теперь я понимаю авторов, которые, пребывая в полной растерянности, не знают, куда девать героя, и, отчаявшись абсолютно, убивают его или заставляют уехать, что тоже равносильно кончине внезапной, ибо уезжает герой безадресно, в никуда, оставляя на откуп свободное пространство жизни. Некий демократизм, раскованность, читатель домыслит сам. Есть место и время для нравственного практикума. Я увидел себя именно таким героем, и, наверное, в иных обстоятельствах я посмеялся бы над собой, но не сейчас.

Было похоже, что я достиг конечной станции и оказался в жизненном тупике. И вот сейчас, пренебрегая законами логики и геометрии, я устремился безоглядно вперед, словно желал пробить тупиковую стену и доказать — есть иной путь помимо пути назад.

Галантерейно, клеенчато-кожано пахнет чемодан. Еще не вобрал в себя запаха дорог. Совсем новенький, с золотистыми замками, золотистыми пряжками. Меня двигают, трут о стену автобуса. Говор людской беспредметен, я прижат к окну, смотрю в него, отрывочно угадываю, стоит сойти здесь или ехать дальше.

Билетный зал. Что меня принесло сюда? Разглядываю маршрутную карту на стене. «Пользуйтесь самолетами Аэрофлота. Быстро! Удобно! Дешево!» Шнуры-маршруты, как растопыренные пальцы рук, вытянутые неимоверно.

В памяти эхо дня. Улыбчивое лицо шефа. Шевелятся губы, он что-то говорит. Тяжелые крылья стеклянных дверей беззвучно толкают воздух. Вдох — выдох…

— Голубая командировка! Потрогать, понюхать, попробовать на зуб. — Шеф потянулся, сцепил руки в замок, хрустнул суставами. — Самому бы поехать. А я вас посылаю. Дурак!

Не удивился предложенному, не взвешивал, отхотелось советоваться. А может, и в самом деле подглядели мое состояние. И вот оглушили: «Поезжай!» Еще раз заглянул к шефу в конце дня. Шеф скосил взгляд на командировочный бланк, выправил опечатку, расписался.

— А потом?

Шеф спохватился, посмотрел удивленно. Линзы очков слоили, утолщали глаза.

— Что «потом»? — не понял шеф.

— Возвращаться?

Смешливое настроение испарилось. Шеф насупился, хмыкнул раздраженно:

— Вечно у вас не как у людей. Через десять дней я жду вас с докладом. У меня все.

Наверное, я кивнул. Не помню своего состояния. Еще не прошло дня, ничего не помню. Шел и думал. Это выход. Уеду, расстанусь с привычным миром. Подумаю наедине.

Гудит кассовый зал. Машинально становлюсь в очередь. Толкаю перед собой чемодан, двигаюсь неторопливо вместе с очередью.

— Ни на сегодня, ни на завтра билетов нет..

И только тут начинаю понимать, что свой отъезд воспринимал однозначно — уехать. Нужно возвращаться, должно возвращаться. Однако до этих «нужно», «должно» еще следует прожить десять дней — треть месяца. Да и сама идея возвращения непременно переродится, обретет иной смысл. Главное — уехать. Там и думается иначе, и чувствуется не так. Всякое отрезвление — отчасти испуг. Некуда возвращаться.