Свадебный марш Мендельсона

Каждый вновь приходивший говорил совсем другое. С ним никто не соглашался, и он тоже ни с кем не соглашался. Говорили все сразу и каждый о своем.

И все-таки лето кончилось. Стомленная листва осыпалась давно и коробилась под ногами, хрустко ломалась от еле слышного прикосновения.

Времена года Орфей узнавал по своим приметам, которые все больше шли от явлений внешних, к чему его располагала собственная наблюдательность. Ночи стали холоднее. Народу в школе прибавилось. Лошадей не хватает. Значит, уж точно — осень. И потом запахи. Если это зима — люди пахнут морозом, если осень — дождем. Это было то общее, что несли они все вместе. И все равно люди пахли очень по-разному. У женщин запахи были сложнее и неожиданнее, у мужчин резче. Каждый из этих запахов западал в память, чтобы потом, через год-два, повториться в сознании как что-то знакомое.

Орфей не ошибся — то была действительно осень. Приходили новые люди, возвращались знакомые. Раза два или три на занятиях появлялся Кеша.

«Скоро должно стать все определеннее, — думал Орфей. — Как было год назад, и за год до этого, и вообще как было всегда после лета. Снова надо будет привыкать, и он привыкнет. Новое возможно. Почему не быть новому? Но новое никогда не заменит привычного старого, и лучше, если старое вернется, а вместе с ним вернется уверенность — все идет как надо, все будет хорошо».

Они поссорились. Сейчас Орфей уже не помнит, что ему подумалось тогда и как вообще должна выглядеть их ссора.

Он редко видел Кешу на занятиях. Кеше давали других лошадей. После занятий Кеша проводил этих лошадей мимо его денника. Орфей отворачивался и, только когда шаги и топот стихали, смотрел в ту сторону, куда минутой назад ушел Кеша. Прислушивался к странной пустоте внутри, а вместе с ней к ноющей, незнакомой боли.

И может быть, первый раз в жизни Орфей пожалел себя и свой уживчивый характер.

«Ко всему привыкаешь, — говорил Зайцев. — Это и плохо, друг мой ласковый. Ко всему привыкать скверно». Что ему оставалось? Орфей стал ждать. Ждать было привычно. Так или иначе, его доля — жить ожиданием. В этом ожидании он чувствовал себя увереннее, оно не требовало напряжения мышц, ума.

События случались, и он переживал и боялся этих событий. А днем позже вдруг понимал, что все это уже тысячу раз было и ничего другого быть не может.

Он ждал терпеливо. После занятий Кеша долго одевался, затем возвращался назад, останавливался перед его, Орфея, денником, обхватив холодную решетку дверей руками, печально разглядывал Орфея без видимого желания начать привычный разговор. Орфей подходил к решетке, нервно обнюхивал теплые кулаки, пробовал их бархатистой губой и, поняв, что это всего-навсего руки, обескураженно пятился назад.

День заметно убывал. Пошли дожди. О тепле еще вспоминали, но это уже больше по привычке. Время тепла прошло.

Однажды в середине дня он увидел Кешу. В такое время Кеша на ипподром никогда не приходил. Шел он по проходу, сутулился, казался ниже ростом. Во рту торчала папироса, которую он перебрасывал языком то вправо, то влево. Получалось, что Кеша собирается рассмеяться, но рассмеяться не может, мешает все та же папироса. Он остановился прямо напротив и, отчетливо выговаривая слова, сказал:

— Все! Ада больше не придет, Орфей. Твое ожидание бессмысленно: «А вдруг, а может быть?» Несбыточные надежды, что похожи на дотлевающие угли, они лишь обозначают место, где было тепло, но дать тепло, увы, не могут.

В доме переполох, перепад настроений: апатия, восторг, гнев, слезы. Психологический сдвиг, скрытое потрясение. Люди остались на своих местах, перемещается их настроение, иное сочетание звуков, цвета, действий.

Папа разучился улыбаться, без конца повторяет: «Что происходит в этом доме? Нет, вы мне объясните, что происходит?»

Я всякий раз вздрагиваю, будто тревожная скороговорка папиных слов не говорится просто так, а имеет определенную заданность. И я должен эту заданность понять, проявить себя, откликнуться.

Наши отношения с Адой упростились. Притупились ощущения, уступили место полному безразличию. В какой-то момент я понял: действие идет мимо меня.

Разрушение всегда скоротечно. Отъезд сестры Лиды должен принести ту необходимую раскованность общения, которая так нужна нам обоим. Так, по крайней мере, думал я. Не исключено, что и папа так думал, однако вслух ничего не говорил.

Наивные люди. Не может быть двух одинаковых схем человеческого бытия. Причуды жизни в том и состоят, что каждый раз, когда встречаются он и она, мир духа и плоти человеческой обновляется и рождает нечто неповторимое, невиданное дотоле.

Меня не упрекали, нет. Не осуждали, не требовали проявить настойчивость, дать объяснения. Со мной соглашались. Во всем, в каждой мелочи. И громада этого согласия буквально раздавила меня.

Ты помог нам встретиться, мой добрый конь. Ты заставил нас узнать друг друга, ты соединил нас. Но, увы, радость оказалась недолговечной. Ты хочешь знать почему? При всей однозначности «почему» — вопрос философский. Буду краток.